Хамза Есенжанов - Крутое время

«Ну и Маке! Ну и Мамбет!»— расхохотался он вдруг, вспомнив один из случаев.

…О чем только не вспоминает человек, когда один в пути, да еще после долгих скитаний?! — рассказывал однажды Мамбет. — Когда я вернулся в родную степь, все прошлое так и стало перед моими глазами, как живое. Еду себе один, песни пою, чтобы путь сократить. Порой от хорошего настроения кричу, но иногда скучно становится, хочется с кем-то поговорить. Ехал, ехал и вспомнил: кажется, где-то здесь останавливался аул Курлена в осеннюю стрижку овец. Заеду переночевать. И еще вспомнил, как однажды Курлен оскорбил меня, унизил словами. Я тогда молод был, не слишком остер на язык, да и силенки не хватало, тонкий был, хрупкий. Все лето пас тогда скот богача Сорокина, а к осени возвращался домой. И вот как-то пр пути зашел я к Курлену. Стоял он возле своего дома.

— Ассалаумагалейкум, ата! — говорю. Он быстро обернулся, выпучил на меня глаза.

— С собакой иди здоровайся, наглец! — говорит.

«Что я ему сделал?»— растерянно подумал я. Почесываю затылок и топчусь на месте, не знаю, что дальше делать… Смотрю: оказывается, бай только-только справил нужду, завязывает шнурок подштанников.

— Что за невежда, здоровается с человеком, справляющим нужду?! Прочь отсюда! — взорвался он.

— Извините, ата. Не заметил… я так себе, божий гость. С той стороны иду. Можно заночеватьу вас? До аула еще далеко, а я устал, тридцать пять верст пешком… — вежливо ему объясняю.

Но бай снова рявкнул:

— Ты у русских работаешь. А от таких босяков добра не жди. Любой тихоня и тот — самое малое — чекмень твой сопрет. Сгинь, чтоб и духу твоего здесь не было!

По свирепым глазам его вижу, что это еще только цветики. Будто напуганный псом паршивый щепок, поплелся я дальше. А сам думаю: «Ну, подожди! Если только Мамбет не умрет, он еще о себе напомнит!» Вот раз ехал я домой из самого ада, убежал с окопной работы из-под Бобруйска. Там, как сурки, рылись тысячи солдат, а мне вдруг захотелось встретиться с Курленом и расплатиться с ним сполна за то давнишнее унижение. Еду и думаю: интересно, а жива ли его знаменитая бело-сивая кобылица Ак-Байтал? Наверное, ходят в табуне подросшие ее жеребята — сказочные скакуны. Эх, оседлать бы одного из них. Трусит себе заезженная кляча подо мной, то пущу ее легкой рысью, то снова шагом и вдруг вижу: за перевалом в низине пасется большущая отара. Пригляделся: овец куда больше тысячи. По краям отары — два чабана, оба пешие. А немного на отшибе, на холме, на рослом гнедом коне, надменный такой, застыл всадник. По всему видать: сам бай, хозяин отары. Спрашиваю у чабана поближе. Да, говорит, отара Курлена, а тот на холме, на гнедом скакуне, — сам Курлен. Ай, бывает же так, только захочешь — и мечта точь-в-точь сбывается! Не задумываясь, я направил клячу к знатному правителю-баю. Интересно, думаю, что он будет делать, если узнает меня.

— Ассалаумагалейкум, почтенный аксакал, — говорю.

— Уагалайкумассалем. Откуда будешь родом? Вид у тебя усталый, долог, видно, твой путь, — спрашивает он и глазами рыщет по моей одежде. А на мне — рваньем-рваньё.

Вижу, не узнает. Я молчу. Курлен взял в руки большую, богато выложенную серебром шакшу, собрался понюхать насыбай. Но с меня глаз не спускает — очень хочется ему знать, кто я такой.

— Аксакал, я издалека еду. Устал. Как только увидел вашу шакшу, не могу себя удержать. Можно мне хоть разок понюхать? — говорю ему.

Не отрывая от меня глаз, открыл шакшу, взял щепотку насыбая и снова закрыл крышку; потом подвесил шакшу к седлу и прижал коленом. И опять подозрительно уставился на меня, что-то припоминая. Побоялся мне шакшу в руки дать. Возможно, он догадался о моем намерении.

— Подставь ладонь, насыплю, — говорит.

Дерзкая мысль у меня промелькнула.

— Ну-ка! — говорю и протягиваю правую руку.

— Ладонь подставь. За мою шакшу, кроме меня, ни один смертный еще не держался, — заявляет Курлен.

— Ну что ж, и на том спасибо, — говорю.

Подъехал я ближе и протянул ладонь. Курлен повесил поводья на луку седла, уселся удобней и начал потихонечку сыпать насыбай на мою ладонь. Насыпал чуть — как псу на хвост, насыпал еще…

Я, как молния — раз шакшу и вырвал, ударил коня пятками и в сторону! Видать, я был на самом деле страшен: испугался Курлен, даже кричать не посмел и отобрать не пытался.

— Бесстыжий! Над старым человеком решил поиздеваться, — невнятно забормотал он.

— Ты, Курлен, известный всей округе правитель. А я Мамбет, сын Уразбая. Когда я пастухом работал у Сорокина, усталый и голодный возвращался как-то домой. А ты не разрешил мне переночевать и оскорбил. «Все вы конокрады, — сказал. — Самый тихоня и тот стащит чекмень хозяина». Помнишь? Забыл, а я тебе напомнил. Не вздумай пустить за мной погоню. Я твою шакшу не украл, я ее просто взял. Ты за нее ни гроша не платил, тебе ее подарил мастер, когда ты свирепствовал сорок лет управителем. Теперь шакша будет моей.

И тронул коня. Слышу, за спиной бормочет: «Злыдень… полудурок… У русских испортился… Иноверец!» Я не стал слушать, уехал. Потом надумал заехать к нему в дом и передать шакшу байбише. Зачем она мне? Первым среди смертных я подержался за шакшу и все, что надо, высказал хозяину. Кажется, теперь в расчете. Вошел, попросил у байбише кумысу. Старуха оказалась доброй, подала мне огромную чашу золотистого осеннего кумыса. Выпил я с наслаждением, поблагодарил старуху, вытащил шакшу.

— Передайте правителю, — говорю.

Отправился дальше. Но этим дело не закончилось. Проехал версту, слышу позади себя грозный клич:

— Аттан! Аттан!

Какие-то крики, гвалт. «В чем дело? — думаю. — Неужто бай и в самом деле пустил джигитов в погоню? Зачем? Я же оставил шакшу у байбише». Все ясней слышу топот коней и лай собак. Не успел отъехать версты две-три от аула, как увидел погоню — мчатся двое верховых с соплами в руках. Я не стал удирать, идет мой мерин труском. Но пригляделся, кто гонится. Один совсем мальчишка, другой — средних лет. Орут во всю глотку и мчатся галопом. Вижу, что уйти от погони невозможно, под мальчишкой вихрем несется Ак-Байтал. «Ба, да это же и есть знаменитая кобылица!»— изумился я. Забурлила в моих жилах кровь, решил я с ними схватиться и в сердцах огрел камчой свою клячу. Сивая кобылица камнем пролетела мимо меня — малый взмахнул длинной плетью, но меня не задел, промахнулся, видать, неопытный еще, лет четырнадцати-пятнадцати. Пока он, сделав круг, возвращался, сзади стал настигать меня верзила на гнедом. «Этот глупец решил, видимо, расшибить мне голову!»— подумал я и, глянув на соил, круто повернул клячу в сторону. Мне ничего не оставалось, как отбить соил и, если удастся, пустить в ход камчу. По всему видно, верзила надеялся не столько на ловкость, сколько на свою силу: по-бабьи обеими руками поднял несуразно длинный соил. А конь под ним, растянув брюхо, все набирал скорость. Раздумывать некогда — будь что будет, я наметом пустил клячу навстречу гнедому. В таких случаях удирать бесполезно, если тебя догонят — соил неминуемо опустится тебе либо на голову, либо на плечо. А сойдешься вплотную, соил, минуя голову, угодит либо по крупу лошади, либо с размаху уткнется в землю — и тогда горе самому преследователю: без увечья не обойтись. Я пошел на хитрость: разгорячил коня, прижался к гриве и, пока этот дурень готовился опустить соил, ловко подскочил вплотную. Мгновенно схватил его за правую ногу и стащил с седла. Конь его ускакал вперед, соил отлетел в сторону, сам он — в другую. А мне наплевать, я насчет сивой кобылицы уже прикидываю.