Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)

Её брань разбудила спящих.

— Мама, к чему это ты спозаранку не успела притронуться? — спросила Джерен, посмеиваясь.

— К смерти твоей!.. Тебя кто спрашивает? Лежи себе и лежи. Вечно всюду суёшься, как передняя нога козы… Будь ты проклята, голова эта! Не вымоешь её вовремя, не расчешешь. Целый день покоя у ишанов не знаешь.

— А кто тебя к ишанам посылает? — сказал муж — Сиди, как все добрые хозяйки, у своего оджака… Спряла бы полотна немного мне на портянки — и то больше пользы было бы, чем от твоих ишанов. День и ночь у них крутишься…

— Хватит с меня прясть да ткать! Я твою дочь научила — пусть прядёт. А с меня довольно, как проклятой, на одном месте сидеть!

— Конечно, папа, ты не прав, — вставила Джерен. — Мама даже волосы не расчёсывает, чтобы на одном месте не сидеть.

— Помолчи хоть ты, — огрызнулась Энекути. — Раньше один отец попрекал, а теперь подпевала у него нашлась… Ты к полудню сегодня молока кислого мне найди — если я эту проклятую голову не вымою, покою не будет. — Она пошарила в темноте шест и откинула серпик [64] Серпик — откидная кошма на кибитке. , в отверстии дымохода засерело небо. — Бай, уже светает… Вставай, Джерен, хватит нежиться, разожги огонь в очаге…

Дотянувшись до оджака, Энекути достала кальян, насыпала в головку горсть белой катакурганской махорки, положила сверху уголёк, подула и жадно припала к мундштуку. Вода в кальяне громко забулькала. После нескольких глубоких затяжек Энекути отвалилась от кальяна и легла на бок. Глаза её помутнели.

Джерен всполошилась:

— Папа! Папа! Маме плохо стало!

— Конечно, станет плохо, — усмехнулся отец. — Курево штука сильная, не то, что мы с тобой. Оно в один момент с матерью управится.

— Перестала бы ты, мама, тянуть в себя эту, дрянь, — укоризненно сказала Джерен.

— Помолчи, когда не спрашивают! — отрезала уже пришедшая в себя Энекути. — Чего кричишь на весь двор! Я пиру сказала, что давно не курю, а ты хочешь, чтобы все люди услышали обратное?

— Хороша ты, Кути-бай, — снова усмехнулся муж. — Одной рукой к богу тянешься, другой рукой — к куреву. Всех обмануть хочешь: и пира, и людей, и бога?

— А, хромой враг мой, завёл свою песню, — отмахнулась Энекути. — Тебе только и радости, что меня задеть… Разве ж это куренье! В полдень прибежишь бегом, одну затяжку сделаешь. Можно ли меня курильщиком называть!

— Ты права, мама, — поддержала её Джерен, — тот не курильщик, кто всего три раза на день сувчилим сосёт.

— Ну, понятно… вас с отцом не переговоришь, — раздражённо сказала Энекути, уловив в словах дочери иронию.

События минувшей ночи вновь ожили в её памяти, она горестно закряхтела, поднимаясь, и направилась к выходу. — Ох-хо-хо-хо, надо спешить… Целый день на ногах, как собака, мотаешься — одного встречаешь, другого провожаешь… Все косточки ломит…

— Иди, иди, — напутствовал её муж. — Ты же скромный, благовоспитанный сопи [65] Сопи — ученик и прислужник духовного лица. , кроме тебя кта воду подаст для омовения.

В своё время его злило поведение Энекути, бросившей ради служения ишану всё хозяйство на попечение дочери. Он даже попробовал припугнуть её шариатом: мол, непокорную жену предписано до смерти убивать. Однако Энекути кое-чего нахваталась возле своего пира и быстро отпарировала: «В коране сказано, что у женщины два бога: старший — аллах, младший — муж. Я служу старшему — что может младший сказать?» Постепенно муж смирился, что его бестолковая жена не касается хозяйства, и теперь только подшучивал над ней, высмеивая её двуличность, приверженность к пиру и к своему сундуку.

Обычно по утрам Энекути в первую очередь шла к старшей жене ишана Сендахмеда, откидывала серпик на её кибитке, зажигала огонь в оджаке, грела для омовения воду. Однако сегодня, вся во власти ночных переживаний, она направилась прямо к Черкезу.

У Черкеза в комнате горела лампа, а сам он, уже одетый, лежал на кровати и задумчиво смотрел в потолок. Приход Энекути его обрадовал.

— Проходи, Энекути, проходи, садись, — торопливо пригласил он, даже не ответив на приветствие в ожидании добрых вестей от Узук.

— Ах, Черкез-джан, горе нам! — заныла Энекути, пытаясь утереть несуществующие слёзы. — Зловещая ворона каркала сегодня над моей кибиткой, ах, горе она накаркала…

Насторожившийся было Черкез хмыкнул:

— На то она и ворона, Кути-бай, чтобы каркать… А как наша несравненная Узук поживает?

— Её смейтесь над приметами, Черкез-ишан!.. Плохую весть принесла ворона… Долго билась я с Узукджемал, утешала её, уговаривала. Умру, говорит, на месте, не стану невесткой ишана Сеидахмеда. Но от меня трудно отвертеться. И наконец согласилась стать твоей женой! Хотела я тебя порадовать, да поздно было. Думаю, утром радостней весточкой ишана молодого разбужу… А утром оказалось, что эта двуличная тварь сбежала…

— Как — сбежала?!!

— Сбежала с каким-то парнем… И лошадей ваших увели…

Известие ошеломило Черкеза. Метнулись в разные стороны мысли, словно стайки испуганных воробьёв и там, где они сидели, осталась серая пыль дороги да яблоки лошадиного помёта.

Сжав руками голову, как бы сдерживая разлетающиеся мысли, Черкез рывком встал с кровати. Нет, не дорожную пыль он видел. Перед его глазами стояло прекрасное лицо Узук с раскрыльями напряжённых бровей, он слышал полный гнева, презрения и не изъяснимой прелести голос. Ему казалось, что та недолгая встреча в келье была самым светлым в его жизни. И чем больше он вдумывался в смысл принесённого Энекути известия, тем сильнее ощущал в себе пустоту и горечь потери, и, если бы рядом не была Энекути, он, может быть, даже заплакал бы, как плачет от большой обиды мальчишка. Но недобрая вестница сидела в комнате, и Черкез тихо заговорил прерывающимся голосом:

— Я полюбил её, понимаешь, Энекути?.. А она не! захотела моей любви… отвергла её… А разве я виноват, что люблю?.. Разве в моей воле — любить или не любить?.. Человек — раб своих страстей… Они — как оковы на шее… на руках и ногах… но их нельзя сбить, как оковы. Разве я могу вырвать из сердца любовь и выбросить её?.. Нет, Энекути, не могу… я должен был бы вырвать всё сердце целиком, а без него человек жить не может… Ты можешь жить без сердца, Энекути?.. Нет? А я могу! Да, могу, потому что Узукджемал унесла его с собой… Нет у меня сердца… Если бы я сейчас увидел, что она садится на коня, я не посмел бы остановить её. Босиком, с непокрытой головой я молча бежал бы за ней до тех пор, пока не упал бы без сил. Не называй её двуличной, Энекути!.. Она верна своему чувству, и счастлив будет тот, кто доверит ей свою судьбу… Он будет самым счастливым человеком… У неё — красота райской гурии и мужественное сердце батыра.