Адыл Якубов - В мире поддлунном...

Маликул шараб осторожно приподнялся с табуретки:

— Господин главный визирь! Коль сорок лет я свершал все это, почему же не вырвали язык покорнейшего вашего слуги?

— Не язви, нечестивец! И… сиди смирно! Наш повелитель некогда повелел не трогать тебя, иначе я бы знал, что делать с тобой! Но теперь — хватит! Теперь нож уперся в кость, терпение лопнуло! Все нам о тебе известно: каждый твой шаг, каждое твое слово. Капля не превратится в горный поток, а враг не станет другом! Я знаю: ты снюхался с тем главарем бунтовщиков, так называемым имамом, вместе строите козни, безбожники!

— Какой имам, господин главный визирь?

— Сейчас узнаешь — какой!

Главный визирь хлопнул в ладоши. Тут же явился козлобородый.

— Позови Паука!

Маликул шараб, услышав это слово, беспомощно плюхнулся на табуретку. «Паук! Черный Паук — Пири Букри! Недаром, значит, его недолюбливали многие. А я… слепец, считал его бедным горбуном — богом обиженным калекой, сочувствовал ему, дал ему место в доме, пригрел… А он-то, дьявол, как раз он-то и плевал в солонку! Тот самый горбун, мастер ная, который игрой своей заставлял нас всех плакать».

Напыщенно-грозно прозвучало:

— Ну-ка, говори, Паук!

Нет, это был совсем не тот Пири Букри, которого знали в питейной Маликула шараба. Златотканый халат, соболья шапка, увенчанная жемчужиной, борода и усы ак куратно подправлены брадобреем. Помолодел, посвежел. Только глаза те же — голубые, детски-невинные. И тревожно бегают, будто ртутные шарики.

Маликул шараб с отвращением смотрел на Пири Букри. Как молния в голове мелькнула мысль о Садаф-биби: «Принарядился!.. Ах, бедная девушка! Она, значит, в сетях этого старого Паука!»

— Ну, горбун, почему в рот воды набрал? Говори! Всю правду — плесни-ка ее в лицо этому нечестивцу!

Пири Букри взял какую-то толстую книгу в черной кожаной обложке и с почтением протянул главному визирю:

— Благодетель наш! Вот, соблаговолите взглянуть, псе записано тут, все, что за двадцать лет говорилось в смрадной питейной этого пьяницы: все, какие только бы ли, разговоры, пятнавшие вашу честь и честь нашего повелителя. Ежедневно, слово в слово, господин главный визирь!

Опасаясь Маликула шараба, горбун обошел его стороной, подходя к Али Гарибу. Маликул соскочил с табуретки, поднял к небу кулаки:

— О продажная тварь! Чуть ли не двадцать лет плевал в мою солонку! Почему тебя, дьявола, не проглотит земля, почему?

Пири Букри попятился назад. Маликул шараб рванулся к нему, схватил за полы златотканого халата, затряс яростно, потом вырвал из рук черную книгу:

— Сколько золота получил за предательство?.. Так получи и от меня!

Со всего размаха ударил он книжкой по голове горбуна. Пири Букри охнул, схватился за голову, опустился на колени. Козлобородый воин резко толкнул Маликула в сторону и, не дожидаясь приказа главного визиря, заломил ему руки за спину. Главный визирь стоял вдали от схватки, двусмысленная улыбка играла на его лице.

Сарбазы, вместе с которыми Бируни выехал из Газны встречать «Ибн Сину», шли по большой караванной дороге, но нередко сворачивали с нее на боковые тропы, скрытно двигались по оврагам и ущельям, будто избегали встреч с другими всадниками, то настигавшими их кавалькаду на караванной дороге, то мчавшимися по ней навстречу — из Газны в Тегинабад, из Тегинабада в Газну. Всадники двигались чаще всего с двумя запасными лошадьми в поводу — гонцы по особо важным делам, стало быть. Некоторые и не скрывали удостоверяющих их полномочия серебристых значков на чалмах, иные были одеты подчеркнуто просто, незаметно.

Мушриф, которому поручено было сопровождать Бируни, словно собака-ищейка с острым чутьем, заблаговременно чувствовал, кто там едет сзади и спереди, и от нежелательных встреч (почему нежелательных — этого Бируни не понимал) уберегал своих сарбазов в сторонке от дороги: подчас же, напротив, громко здоровался с гонцами, и какое-то время все ехали вместе, расспрашивая друг друга о делах и самочувствии, пока гонец не прибавлял скорости.

Итак, с одной стороны, Хатли-бегим и те, кто вокруг нее, с другой — главный визирь Али Гариб и его сторонники… Бируни догадывался: борьба этих групп нарастает, ожесточается.

А тут еще этот загадочный лже-Ибн Сина, темные слухи, с ним связанные, расползающиеся, как змеи…

Каждый раз, когда сарбазы по знаку мушрифа сворачивали с большой дороги, Бируни внутренне съеживался, ожидая чего-то опасного и коварного. Потом снова и снова пробуждались в нем мучительные, раздражающие мысли о том, что все эти интриги, группы, борьба — совсем не его дело. Зачем, зачем его втягивают в свою алчбу низкие души? Его, человека, для которого более всего другого в жизни важна тишина в своей обители, рукописи, развернутые там на столиках, книги в шкафах, ждущие его глаза, его разума, его души!

С тех пор как стала уходить молодость и подступать старость, все дороже ценил он время. О, великое это благодеяние аллаха — время, которое можно потратить на занятия наукой. А всякая напрасно проходившая минута все сильней мучила, даже когда тратил он ее на отдых. Пребывание в «храме жестокости», в «крепости гнева», усугубило в нем это чувство Многократно. Его терзала мысль о том, что замыслы свои, в частности книгу по минералогии и книгу о растениях, он оставит недописанными. И вот опять он отвлекается от них… К тому же предстоящая встреча — о, тут все непросто! Бируни очень хотел бы встретиться с настоящим Абу Али, — как хорошо, если б загадочный лекарь оказался им! Хатли-бегим что-то такое бросила в конце разговора, но разговор с ней был столь труден, неприятен, что скорее слова ее были в утешенье ему сказаны. Или — были уловкою…

Счастливые времена юности! На холмах Афшаны, на зеленой полянке под Бухарой встречались они с Абу Али. Светило солнце ласково, души их были открыты друг другу… Встретились бы теперь — вспомнили о тех счастливых временах, обязательно вспомнили! А затем вспомнили бы хорезмийские собрания ученых во дворце Мамуна Ибн Мамуна. Споры их были горячи и весьма серьезны. И радовались они тому, и огорчались, конечно, но сегодня… как бы светло говорили они о тех счастливых днях и, может, попросили бы и прощения друг у друга за ненужную, хотя и понятную по молодости лет горячность.

Когда Абу Али приехал к ним, он, Абу Райхан, считался во дворце Мамуна самым авторитетным ученым, неизменно руководил собраниями мудрых умов.

Мамун Ибн Мамун был человеком слабым, хилым да и трусоватым. Султана Махмуда боялся до дрожи, потому как «покровитель правоверных» умело расшатывал прочность этого трона — и угрозами, и подкопами тайными. Боялся Мамун грома и молнии. Боялся толкователей снов, хотя по дворцу шатались гадалки, колдуны, знахари, толкователи и заклинатели. Изредка хорезмшах участвовал в собраниях ученых, но потом, чтоб смыть свой грех, выпрашивал прощенья улемов — их он тоже страшился. Кстати, и ученые наводили страх на властителя Хорезма, особенно когда вели разговоры о природных явлениях, о постоянстве бедствий, приносимых ветрами ураганными, или наводнениями необузданной реки Джейхун, или страшными моровыми болезнями.