Хидыр Дерьяев - Судьба (книга четвёртая)

— Слух был, что он уже вернулся.

— Кто тебе добрую весть принёс, сынок?

— В чайхане сейчас говорили.

— Ну, дай бог, если так, если благополучно вернулись. Погоди, я сейчас чайник поставлю, попьём с тобой чайку, потолкуем…

Вошла Узук — возбуждённая, раскрасневшаяся.

— Опять ты, мама, гостей на кухне принимаешь? — весело спросила она. — Думаешь, для них, как для тебя, лучшего места в доме нет? Живо перебирайтесь в комнату — умываться буду, красоту наводить, а то я вся насквозь пропылилась!

— Куда тебе ещё красоту, — сказала Оразсолтан-эдже, — своей не хватает! — Она пошла в комнату расстилать сачак.

— Волком или лисой, Торлы? — иносказательно спросила Узук.

— Когда ты меня лисой видела! — бодро ответил Торлы. — У нас всегда вести добрые.

— Так ли?

— Не сомневайся!

— Ну, ладно, иди в комнату, я — сейчас.

Зная упорный характер дочери, Оразсолтан-эдже приготовила чай на столе. «Мне самой неудобно так сидеть, но я учу женщин культуре и должна сама подавать пример», — убедила её Узук. Оразсолтан-эдже покорилась, хотя и не поняла, зачем нужно подавать такой, — прости, господи! — неудобный пример. Лучше бы подала пример послушания да последовала материнскому совету!

Они сели за стол, и Узук сказала:

— Свет глазам твоим, мама, наш сват Торлы с доброй вестью пришёл.

— Да воздаст тебе бог, сыпок, — благодарила Оразсолтан-эдже. — Сделаем Дурды-джана семейным человеком — может быть, он и остепенится, дома станет сидеть. А то всё время: басмачи, говорит, беглецы, говорит. Все в бегах, все в погоне. В него пули пускают, а у меня от души по кусочку отрывается, совсем во мне души не осталось.

— Кто-то должен, мамочка, воевать и с басмачами и с контрабандистами.

— Хватит, дочка, Дурды-джан много воевал, теперь пускай другие повоюют столько.

— Ладно, привезём тебе сноху — будет твой Дурды день и ночь возле неё сидеть и в лицо ей глядеть, — засмеялась Узук.

— Так и будет! — уверила её Оразсолтан-эдже.

— Будет, будет, не спорю. Торлы, вы обговорили, что нашу сноху мы без калыма берём?

— Пехей! — высокомерно вздёрнул подбородок Торлы. — Пока у нас есть такой парень, как Дурды, мы не то, что без калыма, а с богатейшим приданым у самого именитого бая дочку возьмём!

— Байская дочь нам не ко двору, нам Мая нужна.

— Привезём и Маю. Меле, брат её, не возражает.

Дядя Аллак и жена его Джерен тоже согласны. А больше у Маи никого родственников не осталось. Так что наши дела по накатанной дороге скачут. А у гебя как, всё благополучно?

— В пределах нормы. Сегодня в аул ездила, собрание женщин проводила. Скоро и там будет у меня женский актив.

— Если будет, — с сомнением пробормотал под нос Торлы. — Ты одна по сёлам ездишь?

— Бывает что и одна.

— Не страшно?

— А чего бояться? Сколько раз пытались меня убить, да бог миловал. И потом, кто станет бояться, имея такую защиту, как вы с Дурды.

— Нас может не случиться в необходимый момент.

— Ну что ж, Советская власть всегда со мной. Стоит ли дрожать да оглядываться?

Торлы знал совершенно точно, чего именно, вернее, кого следует опасаться Узук. Он колебался — сказать или нет, и всё же выдавил из себя:

— Аманмурад может оказаться в Марыйской низине.

Это была полуправда, но она успокоила на время совесть Торлы. Узук, помедлив, сказала:

— Вообще-то я его видела.

— Встречались?!

— До встречи дело не дошло. Если говорить правду, — Узук слабо улыбнулась, — то скажу откровенно: ужасно я струсила. Первый раз, когда он вслед за мной в аул заявился, меня женщины спрятали. Второй раз— из села уже возвращалась — среди гелналджи [12] Гелналджи — свадебный поезд. заметила его. Прятаться среди степи некуда, однако я сообразила: взяла у сидевшей рядом женщины пуренджик, накинула его себе на голову. Так и спаслась от его глаз.

— Глаза бы ещё ничего, — сказал Торлы. — У него кроме глаз пятизарядка со взведённым курком имеется.

— У меня тоже браунинг есть, — похвалилась Узук.

Торлы пренебрежительно отмахнулся:

— Браунинг… Из твоего браунинга только воробьёв пугать, да и то с расстояния в пять шагов. А из пятиза-рядки умеючи за версту можно человека снять.

— Ну что ж, революции без жертв не бывает. Если так уж придётся, стану и я одной из её жертв, — сказала Узук.

— Вот видишь, вот видишь, сынок Торлы-джан, что она болтает, эта неразумная? — подала голос Оразсолтан-эдже. — Нет, оказывается, участи труднее участи матери. Родила их в муках, в муках вырастила, прижимая к своей груди, чтобы от лиха укрыть. А они берут и уходят. А я остаюсь в тревоге. И до тех пор, пока глаза мои не увидят их, сердце кровью обливается.

— Не переживайте вы так, Оразсолтан-эдже…

— Как не переживать, сынок… От всех этих бед и забот, что на мою голову пали, я совсем заикой стала. И всё из-за них! У них ведь врагов — как на пустыре яндака, вокруг обоих враги вьются, словно злые осы вокруг куска сырого мяса. А эти двое — берут и уходят. А я остаюсь, и душа во мне криком кричит: где, думаю, в каком месте подстерегает их копьё лютого врага…

— Мамочка, не нагоняй ты страхов, — сказала Узук. — У нас друзей в сто раз больше, чем врагов.

— А ты сиди да слушай! — оборвала её Оразсолтан-эдже. — Не с тобой говорю, с Торлы-джаном говорю! Сто камней не надо, чтобы арбу опрокинуть, одного достаточно!.. Сынок, Торлы-джан, вот эта неразумная, которая только хихикает и умного слова слушать не желает… она сама рассказывала мне, как дважды ты её от смерти лютой спасал. А я слушала — и плакала, плакала… — Оразсолтан-эдже хлюпнула носом, потащила конец платка к глазам. — Да будет долгой твоя жизнь, сынок, да не увидят твои глаза зла! Теперь ты моим вторым сыном стал, Узук тебе — как сестра. Дай ты сестре своей разумный совет. Не нужна женщине государственная служба. Пусть она хоть за кого-нибудь замуж выходит и дома сидит!

Узук расхохоталась.

— Ви, мамочка, что ты говоришь! Если никто не берёт, что ж ты мне насильно прикажешь женить на себе кого-нибудь?

— Вот всегда так! — пожаловалась Оразсолтан-эдже. — Хи-хи да ха-ха! Хоть бы смеялась потише, как женщины смеются, рот рукой прикрывая, а то на всю улицу слышно — подумают, из мейханы дочка старой

Оразсолтан пришла, гулякой стала! Женихов ей, видите ли, не хватает!

— Правда, мама, никто не берёт.

— Не берёт! Ещё как потащут! Глаза свои сурьмой подведут, чтобы перед тобой покрасивее показаться! Чем тебе, глупой курице, Черкез-ишан плох?

— Черкез-ишан в большом авторитете у власти, — вставил и Торлы. — Человек он деликатный, образованный, верный слову. Если он «да» сказал, раздумывать не надо.

Узук досадливо поморщилась.

— Вы говорите так, словно для женщины весь смысл жизни заключается в том, чтобы побыстрее замужней стать.