Вадим Собко - Залог мира. Далёкий фронт

И, как всегда бывает при встрече после долгой разлуки, они стали перебирать прежних знакомых. Теперь в их разговоре то и дело слышалось: «погиб в Дахау», «расстрелян», «замучили».

Но друзья не только предавались воспоминаниям. Слишком значительные события происходили сейчас в Германии, чтобы можно было их обойти. И поэтому разговор сам собой перешёл на сегодняшние дела.

— Жаль, что ты снова уезжаешь, Макс, — задумчиво говорил Михаэлис. — Было бы так хорошо, если бы ты сразу приступил к работе в Дорнау. Нас, коммунистов, осталось здесь совсем немного. Просто больно было смотреть, когда впервые собралась вся городская организация. Сколько товарищей погибло!.. Правда, народ уже тянется к коммунистам, и авторитет наш растёт с каждым днём. Недаром к нам перешли многие левые социал-демократы. Но людей с настоящим политическим опытом, подлинных организаторов масс ещё нехватает, а работы так много, что иногда даже страшно становится.

Он пригубил рюмочку и продолжал:

— Ты только подумай, сколько новых общественных организаций появилось у нас в городе! Создаётся Культур-бунд, начали работать профсоюзы, не сегодня-завтра возникнет союз молодёжи, женщины — и те втягиваются в общественную жизнь. Всей этой работой надо руководить.

— А всё же справляетесь вы неплохо, — заметил Макс.

— Да, кое-как справляемся. Правда, нам во многом помогает комендатура. Я сам стараюсь действовать самостоятельно и всех товарищей приучаю, а всё же часто приходится тревожить полковника Чайку или капитана Соколова. Они-то всегда дадут хороший совет, но ведь хотелось бы чувствовать себя увереннее…

— Со временем это придёт, — спокойно ответил Макс. — Скоро люди из плена вернутся. Они принесут с собою много нового, они же видели, как живут и работают в России. Понимаешь, Лекс, Советский Союз — это совершенно удивительная страна. Кто хоть раз почувствовал её дыхание и знает, как горячо и радостно трудятся советские люди, тот уже никогда не сможет жить и работать по-старому. Я провёл там несколько лет, и эти годы были для меня такой школой, какую нигде больше не пройдёшь.

— Да, я понимаю тебя, мне ведь часто приходится встречаться с русскими, — ответил Лекс. — Но, наверно, пройдёт ещё много лет, прежде чем нас, немцев, примут в семью народов как равных. Впрочем, это зависит от нас самих, и когда мне приходится особенно трудно, я напоминаю себе, что тружусь-то для будущего счастья народа! Это очень важно — сознавать, что трудишься для блага всей Германии.

Они немного помолчали.

— Всей Германии… — повторил Дальгов. — Очень сложное это сейчас понятие — Германия. Страна, разрезанная на части, страна с нарушенными родственными, экономическими, политическими, даже просто почтовыми связями. На западе никто из англичан и американцев и не помышляет о создании действительно миролюбивой, единой демократической Германии. Ты увидишь, они ещё когда-нибудь попытаются нас использовать в качестве пушечного мяса. Только уж теперь-то из этого ничего не выйдет. У нас теперь очень надёжные друзья, Лекс. Они победили Гитлера и спасли всех нас. И они доведут дело до конца. Германия будет демократической страной. Помяни моё слово. И произойдёт это скорее, чем мы все думаем.

— Ты видел Сталина? — неожиданно спросила Матильда.

— Да, — тихо ответил Дальгов.

— И говорил с ним?

— Нет, это было на параде. Он стоял на трибуне.

— Тильди недаром спросила о Сталине, — проговорил Лекс Михаэлис. — Все наши надежды связаны с этим именем. Я твёрдо верю, что мы будем жить, как честные люди. Я ещё не знаю, какой она будет, эта новая, единая Германия, но мы её построим, пусть даже нам придётся работать по двадцать пять часов в сутки.

Он улыбнулся и снова наполнил рюмки. Приятели долго молчали, каждый думая о своём. Они вдруг со всей отчётливостью поняли, что на их плечи легли огромные государственные заботы, что именно от них зависит сейчас судьба родины.

— Ты надолго уедешь, Макс? — спросил Михаэлис.

— Месяца на три. Я буду участвовать в подготовке материалов для суда над Герингом, Риббентропом и компанией. Это — важное поручение. Мир должен узнать, какие это были преступники и куда они толкали немецкий народ.

— Но ты в самом деле приедешь?

— Не беспокойся, — рассмеялся Макс. — Я вернусь в Дорнау. Это моя родина, а кроме того есть уже решение командировать меня сюда на партийную работу.

— Хорошо бы тебе поскорее вернуться. Мне было бы тогда значительно легче.

— Мне всё кажется, что ты немного боишься своей работы, Лекс, — улыбнулся Дальгов.

— Нет, работы я не боюсь! Просто мне не с кем вот так, по душам поговорить. У меня много товарищей, которые сейчас вошли в магистрат, но они-то на меня смотрят как на опытного руководителя. А вот с тобой я могу поговорить и о том, как мне трудно, как мне хочется, чтобы было у нас побольше хороших, надёжных людей. Поэтому тебе и кажется, что я жалуюсь. Когда я прихожу в магистрат, я уже не думаю о трудностях. Тут можешь мне поверить.

— А интересно, — после минутного молчания спросил его Макс, — что делает сейчас Эдит Гартман? Она, наверно, снова появится на сцене?

Михаэлис огорчённо покачал головой:

— Нет, она не хочет работать. Даже на собрание артистов не сочла нужным придти. Таких, как она, много, в этом-то вся беда. Люди ещё не разглядели своего будущего, они ещё боятся…

— Как-то непохоже это на Эдит, — задумчиво сказал Макс.

— Похоже или непохоже, но это так.

Неожиданно Дальгов встал.

— Мне пора, — сказал он. — Завтра рано утром я уезжаю. Очень хочется поскорее вернуться сюда.

Макс допил последнюю рюмочку ликёра, попрощался с Матильдой и Михаэлисом и вышел.

Город уже спал. Тёплая летняя ночь опустилась на окрестные холмы.

Он медленно шёл по улице родного Дорнау — Макс Дальгов, немецкий коммунист, боец Интернациональной бригады и политический работник. Он думал о том, каким прекрасным будет этот город, как расцветёт вся страна через несколько лет.

На дворе стоял ясный осенний день, а в маленькой комнатке Эдит Гартман с утра царил полумрак. Жалюзи на окнах были спущены. Казалось, хозяйка боится света.

Солнце клонилось к закату. Оно опускалось всё ниже, и вот одинокий луч, проникший сквозь щель, на миг озарил комнату и исчез, уступив место сумеркам.

Не вставая со своего кресла, Эдит протянула руку и повернула выключатель. Настольная лампа с прозрачным абажуром осветила комнату: стены, увешанные старыми афишами, широкую тахту и небольшой потёртый ковёр на полу.

Эта комната отнюдь не отличалась роскошью. Скорее она напоминала жилище студента. Единственное, что нарушало сходство, — глубокое, удобное кресло. С тех пор, как в Дорнау пришли советские войска, Эдит Гартман проводила в нём целые дни, размышляя над своей судьбой, и мысли её были тяжёлыми, тревожными, смутными. Эдит утратила почву под ногами, и обрести её вновь было нелегко.