Атаджан Таган - Чужой

Чтобы привлечь внимание, Гара сертип несколько раз кашлянул. Только после этого туркмен приподнял голову и поздоровался с ними. Несмотря на то, что над ним склонилось пять-шесть человек с пистолетами за поясами, находившийся в яме туркмен не сделал попыток бежать, да и работу свою не приостановил.

Вместо своих попутчиков на приветствие ответил сам сертип.

Вид туркмена, роющего яму, произвел на Блоквила гораздо большее впечатление, чем все остальное в крепости. Он ждал, когда сопровождающий сертипа сербаз-переводчик начнет задавать туркмену вопровы. Но поскольку Гара сертип был нем, молчал и переводчик.

Закончив работу, туркмен оперся на лопату и вышел из ямы, затем воткнул орудие труда в землю и отер пот со лба. Взял в руки валявшийся поодаль дон, стряхнул с него песок. Потом подошел к коню, опустился на корточки у изголовья, прошептал какую-то молитву, погладил коня по лбу. Намотал дон на голову коня. Чтобы дон не соскользнул, он связал рукава на шее животного. Пока он совершал все эти действия, туркмен ни разу не взглянул на окружающих. Но после он вынужден был ищуще посмотреть по сторонам. У него не хватило сил, чтобы стащить труп лошади в яму. Он посмотрел по сторонам. Но при этом не проронил ни звука.

Гара сертип понял, что туркмен просит помощи, и сделал знак своим нукерам. Три сербаза поспешили на помощь, стащили коня в яму…

Засыпав яму землей, туркмен снова отер пот и печально посмотрел на стоящих.

— Теперь я слушаю вас!

Жорж Блоквил не понял, почему он так сказал.

Гара сертип не удержался от вопроса.

— Почему ты не ушел вместе с покинувшими крепость текинцами, туркмен? Или тебе жить надоело? Ты хоть знаешь, кто мы такие? У тебя нет детей?

До сих пор молчавший туркмен заспешил с ответом:

— Я знаю, кто вы, и жить мне не надоело, и дети у меня есть. — Туркмен махнул рукой в сторону свежей могилы. — Вот из-за этого я не смог уйти. Бедняга занедужил. А я оказался хуже зверя, струсил. Бросил его и пошел за всеми, решив, что он и сам сдохнет. Несчастный так жалобно посмотрел мне вслед… — ком подступил к горлу туркмена. Он долго молчал, не в силах справиться с охватившим его волнением.

— И ты вернулся назад? — переводчик перевел на туркменский вопрос Гара сертипа.

— Да, хан, я решил, что вернуться с полпути к предательству тоже мужество, и вернулся. Честно говоря, когда я хотел уходить отсюда, ноги не слушались меня. Вот тогда я понял, какой же я трус. Ведь только благодаря Черному ветру я живу уже двадцать шесть лет. Не будь Черного ветра, я бы еще пять лет назад погиб. А он спас меня от неминуемой смерти, не дал ей догнать меня… Я же в итоге чуть не предал моего верного друга. Бросил сдыхающего коня на произвол судьбы и пошел. Да, иногда человек хуже животного бывает.

— Почему же ты не пристрелил его?

Хозяин Черного ветра окинул недовольным взглядом вначе переводчика, а потом Гара сертипа.

— Туркмен, если возникнет такая необходимость, проявит отвагу и застрелится. Но он никогда не струсит и не застрелит своего коня.

Гара сертип довольно долго молчал, видимо, обдумывал ответ туркмена. Потом грубо спросил:

— А что, если мы теперь пристрелим тебя?

— Значит, судьба.

— Выходит, ты согласен в твоем возрасте умереть из-за зверя?

— Черный ветер не был зверем. Он был настоящим резвым конем. А настоящие скакуны бывают мужественнее человека.

— Детей своих тебе не жалко?

— Жалко, но что я могу поделать? Проживут как-нибудь вместе со своим народом.

— Если же мы сохраним тебе жизнь и отпустим к текинцам, как ты на это посмотришь?

— Буду благодарен судьбе. И вам тоже.

— Если нам придется сразиться с текинцами, ты возьмешь в руки саблю или же не забудешь добра?

— Не могу сказать, что я забуду оказанную мне милость. Но и не могу сказать, что не возьму в руки саблю.

— Это почему же?

— Забыть добро — подлость, но и быть в стороне, когда приходит враг — тоже трусость…

С наступлением вечера крепость стала напоминать безлюдное кладбище, и Гара сертипу стало тоскливо. Прихватив с собой и туркмена, он решил вернуться в шатер.

Покорившись судьбе, туркмен пошел впереди сербазов. Пройдя несколько шагов, он обернулся и в последний раз бросил печальный взгляд на еле заметный в сумерках холмик земли.

Заметив это, Блоквил покачал головой: “У человека, умеющего так любить животное, сердце должно быть чище, чем у ребенка!”

Попавших в плен туркмен истязали без побоев и ругани. Не разрешалось только убивать их. Все остальные страсти, кроме смерти, им пришлось испытать на собствыенной шкуре. А не убивали их потому, что в руках туркмен, если считать увезенных после въезда в Мерв караульных и потери после небольшого столкновения пару дней назад, в данный момент находится около ста пленных гаджаров. Вполне возможно, что впоследствии обе стороны обменяются своими пленными.

Попавших в плен четверых туркмен и живыми назвать было трудно. Всех их всухую обрили наголо, усадили на солончаке на высоком берегу Мургаба и прочно привязали друг к другу. На обритых без смачивания волос головах тупая бритва безжалостного цирюльника оставила множество кровавых порезов, и теперь, под палящими лучами солнца, боль от них пронизывала до мозга костей. Это был один из видов “царского зрелища”.

До сих пор Блоквилу не приходилось видеть туркмена так близко, чтобы можно было внимательно разглядеть его. И несчастный Мамед в опороченной семье старого чабана, и маленький Иламан со стригальными ножницами в руках мало чем отличались от людей, которых француз видел в других краях. По мнению Блоквила, с европейской утонченностью, разбирающегося в женской красоте, женщин с такой совершенной красотой, как у первой встретившейся ему туркменки Огулджерен, он не видел ни в Париже, ни в Тегеране. Но если верить разговорам вельмож и челяди, которые он слышит с самого первого дня своего пребывания в рядах войск Хамзы Мирзы, что туркмены вообще даже на людей не похожи. Блоквил и сам не раз слышал, что иранские женщины, пытаясь уложить расшалившегося ребенка, запугивают его: “Засыпай скорее, а то туркмен придет!”

Этих четверых с соскобленными волосами и бородами вообще было трудно отличить друг от друга. Тем не менее было видно, что один из них в преклонных годах, двум другим под тридцать, а четвертый и вовсе юноша шестнадцати-семнадцати лет.

Жара делала свое черное дело. Кожа на телах обнаженных по пояс людей обгорела на солнце и висела клочьями. Даже под таким безжалостным солнце они не потели, а это говорило о начавшемся обезвоживании организма. Тем не менее, пленные не молчали, погрузившись в тоскливое ожидание неминуемой смерти.