Алесь Адамович - Я из огненной деревни…

— Девки, давайте в лес!

А сестра моя говорит, что не пойдет. Потому что говорили люди раньше, что и с самолета будут стрелять, и всяк страшили, а не стреляли…

И вот собрали нас и ведут прямо в тот огонь. Мы просимся, а они нас через улицу ведут во двор, и уже там хлев подпаливают. И так мне хочется, и так же мне хочется утечь!.. Один раз я попробовала. Жито было посеяно около самой улицы, дак я хотела туда, а немец заметил, крикнул и винтовку наставил. И я пошла. Идем, идем, а там, где уже они жгли, сильно много немцев видать. Дошли мы до середины, где уже мы жили, семья наша, а тут стояла хата несгоревшая и огороженная, как и надо. И подружка шла со мною. Дак она говорит:

— Давай сюда удирать!

А на эту сторону ветер клонил, дак все погорело, и садов не осталось. А иду я, може, метров десять впереди А потом вот так оглянулась назад. Та девушка побежала сюда, а я сюда. Те два немца — они меня не заметили, и третий не заметил. Я и побежала во двор, а там уже в картошку, в жито и — поползла. А тех всех повели.

Я отползла так, може, метров сто от деревни и лежу в жите, думаю: „Что ж они там будут с ними делать?“ Правда, я далековато была от них, оттуда, где их там жгли, — метров, може, четыреста, а може, и больше. Лежу я и слушаю, а их там из автоматов — та-та-та-та — строчат, строчат из автоматов, как завели уже в хату. Лежу я, лежу, а потом вижу — горят уже хаты, и деревню всю осветило. Видно стало, а уже темнеть собиралось.

А поезд так и ходил по пути: сюды-туды, сюды-туды. Как он бил по селу! Из пулеметов да из всего. Аж то жито косит!..

А я в борозде лежу. Потому что я слышала, что мужчины говорят, как на войне, в ямку надо. Лежу я к пути головою, а поезд, кажется, катится в ногах. Так перепугалась, что не чувствую ничего. Лежала я, лежала, уже темнеет. Слышу: машины погудели на Василевичи. И поезд ушел. Тот, что стрелял.

Я тогда в жите встала, вернулась на свою усадьбу и позвала, може, где кто есть. А никто не отзывается, только скот ревет, да коты мяукают, да собаки лают… Куда ж деваться, куда идти?.. Пойду я заберу то барахло, что бросила, и пойду в лес.

Подхожу я туда — добро уже лежит, а людей нема, и уже темнеет. Встретила двоюродную сестру, и она сказала мне, что людей пожгли…»

Бронепоезд — техника боевая, только приспособленная для убийства мирного населения.

Была и техника специальная.

С ее работой, точнее — со следами этой работы мы познакомились в деревне Костюковичи, километрах в тридцати от Мозыря, вверх по Припяти.

Рассказывает молодой, чернявый мужчина в тельняшке под расстегнутой рубашкой. Припятский бакенщик Андрей Афанасьевич Казак, в хате которого мы сразу здесь остановились.

«…Мне восемь лет было. Я помню так: подошли машины к нам, напротив, где вот мы живем, в центре. Подошла машина с халабудой, с фургоном таким. Стала. Там это, в этой халабуде, находилась бочка. Каждый подходил, да по кружке пили чего-то. Там и немцы, и полицаи были. Наверно, водку.

Народ согнали весь и начали сгонять на берег.

Мы малые были, нас матка за руки держала… Матка что-то сказала на одного полицая. Он винтовку наставил и хотел: мол, я тебя прикончу! Тут мы начали голосить.

Ну, мы в тот список не попали, где быдто партизанские семьи. Потому мы остались. Нас вывезли отсюда.

А когда мы потом вернулись в село, чтоб накопать картошки или жито свое сжать, — все тут было спалено.

Потом начали колодези смотреть: это уже было после войны. Немцы людей в душегубках травили на берегу, а потом привозили и сбрасывали в колодези. Тут четыре таких колодезя. Душегубка — машина специальная была, закрытая, и газом отравливали…

Немцы сначала людям сказали, что будут привозить малых детей, сирот, чтоб у нас они, в Костюковичах, жили. Дак мы думали, когда они приехали, что это они везут тех детей. А они не детей нам везли, а приехали да нас загубили…»

Больше помнит Дарья Нестеровна Гусак, тогда уже взрослая.

Люди из села были выгнаны на берег Припяти, что и тогда спокойно плыла себе в свою вечность по раздолью зеленой долины, внизу от Костюкович и далековато, если ходить на реку пешком.

«…Нас, партизанские семьи, — рассказывает Дарья Нестеровна, — поставили на берегу отдельно. Мужчин и женщин отдельно. Еще у меня сестра была, с двадцать четвертого года. Мать попросила одного полицая:

— Мой дороженький, ты моих этих девок забери куда-нибудь, все равно нам уже могила.

Дак он нас двоих взял туда, где собирали отправлять в Германию.

Как мы уже шли, дак видели: разбирали в деревне колодези, уже готовили их на людей… А эти душегубки, знаете, еще только подъехали. Такие они, как вот ездят наподобие кузни у нас. Из МТС. Только у этих цвет темно-зеленый, а там, как бы вам сказать, салатовый. Их две было: одна на берегу, а другая тут, подъехавши, к колодезю.

Они, знаете что, сидели на берегу, мужчины, их посадили в ряд по шесть человек… То один еще оглянулся так, — это Гриша Адамовский, — а немец подошел и прикладом как даст сюда, по шее, дак он вот так повесил голову, и кровь пошла из носа, изо рта. И он больше не поднял головы.

У меня мать и отец остались там…»

Некий Иван Рачицкий, черная душа, перед войною ловкий приспособленец, что залез было, если брать по его масштабам, довольно высоко, помогал карателям распознавать в толпе костюковичевцев партизанские семьи и тех, кого он считал помощниками партизан.

«…Дак одних оставляли, а других выводили, — рассказывает еще одна тетка, постарше, Дарья Миновна Карась. — А тех, которых оставили, а потом убили, — тем говорили, что их повезут катерами. Только их не повезли катерами, а четыре колодезя напихали. Вот в этом одни женщины, в этом одни детки. Там два колодца — одни мужчины… Они поделили их.

Как приезжала наша комиссия, русская, раскапывали. Дак тут одни мужчины. Голые, голые! Раздевали их.

Отец один пришел, сына своего узнал, он наверху был, и похоронил на кладбище. Целенькие все были, непосгорбленные и ничего. Словом — они травили. Если бы кидали живьем, дак человек корчился бы, гнулся бы в воде, а то они целенькие, ровненькие. Лежали, как их побросали, так и лежали…»

Каратели старались, чтоб их работа была «чистой», чтоб ее в деревне тогда никто, кроме их самих, не видел. На берегу Припяти людей сажали в те «салатовые автобусы», в каждом из которых помещалось до шестидесяти человек [55] Biuletyn Glownej komisji badania zbrodni hitlerowskich w Polsce, № XIV, Warszawa, 1963, стр. 141. , в дороге до деревни люди удушались выхлопным газом, около колодцев их хозяйственно раздевали и голых бросали вглубь. Все делалось настолько исправно и тихо, что те, кто оставался тем временем около реки, сидя на земле лицом от деревни, ничего не видели и не слышали. Те же, кто был в тот день осужден не на смерть, а только на временное изгнание из родной деревни или на вывоз в Неметчину, были уже выгнаны и вывезены из Костюкович. И все же видела Дарья Гусак, когда ее гнали мимо, как готовили для людей колодцы, видела и тот «салатовый автобус»… Видела, однако не знала, что тут к чему, и разобралась более-менее только после, значительно позже, когда над теми карателями, которым не удалось удрать или замести следы, состоялся суд, и на суде том побывали люди из Костюкович.