Владимир Петров - Черемша

— Не горит? — спросила лётчица.

— Где не горит? — не поняла Фроська.

— Машина не горит?

— Ироплан-то? Воняет, идолище поганое — что ему сделается? А сгорит — туда и дорога: вишь как тебя-то выплюнул, сатанинская таратайка..

— Дай посмотрю, — лётчица пыталась приподняться, но опять застонала, раздражённо поморщилась. — Да вынеси ты меня отсюда, муравьи жрут — не видишь?

Фроська только теперь сообразила: а ведь верно, попала прямо на муравьиную кучу. Повезло бабёнке, а ну как угодила бы в соседние камни, на береговые булыги? Костей бы, поди, не собрать.

Она легко подняла лётчицу и даже усмехнулась: не баба, а девчонка-недомерок, никакого женского веса не чувствуется. Наверное, только таких и берут на аэропланы, чтобы было не в тягость по воздуху возить.

У Фроськи в затенку под кустом стоял туесок с ключевой водой, она напоила лётчицу, плеснула в лицо, и та сразу взбодрилась, попробовала подняться на ноги. Вдвоём в обнимку они пошкандыбали к аэроплану. Лётчица отплёвывалась кровью, ругалась на чём свет стоит, корила себя: зачем согласилась лететь на не проверенной после ремонта машине.

— Да будет тебе! — сказала ей Фроська. — Живая осталась и радуйся. Возблагодари всевышнего во спасении своём. А судьбу не ругай — она у тебя счастливая.

— Ты что, верующая?

— Все мы под богом ходим, — уклонилась Фроська. — И в чего-нибудь верим: не в бога, так в себя.

— Кержачка, наверно?

— Кержачка. Бетонщицей на плотине работаю.

— Интересно…

Они едва успели добраться к поломанной машине, как галдящая толпа сенокосников заполнила Фроськину делянку. Всем надо было непременно пощупать крылья, подержать за колёса, притронуться к вонькому, горячему мотору. Парни разочарованно кривились: думали, железная, а она из деревяшек, смоляными тряпками обтянута. Да и за рулём-то баба оказалась…

Лётчица подёргала за расщеплённый пропеллер, и ей сделалось худо: ойкнула, обвисла на Фроськиных руках. Положили её в телегу на сено, и Фроська бесцеремонно согнала с передка возчика.

— Сама повезу в больницу. А вдруг по дороге с ней женские надобности приключатся? Нешто сподручно мужику? Слазь!

В больнице Фроська помогала раздевать лётчицу и всё время удивлялась: под комбинезоном на синей шевиотовой форменной куртке оказались командирские голубые петлицы, золотисто-красный орден, а в кармане — блестящий и маленький, будто игрушечный, пистолет. Пока пострадавшей накладывали гипс на левую руку, делали уколы и мазали синяки всякими мазями, Фроська тихо сидела на табуретке: для женского сочувствия. И лётчица благодарно поглядывала на неё, а потом потребовала в свою палату, даже накричала на врачиху, когда та пыталась не разрешить.

— Ты зачем летела-то сюда? — спросила Фроська.

— Агитполет, — сказала лётчица. — У нас, понимаешь, такая эскадрилья: пропагандируем достижения авиации. Агитируем население, бросаем листовки: "Молодёжь — на самолёт".

— Не больно ты сагитировала! — усмехнулась Фроська. — Сама и брякнулась.

— Мотор подвёл, — вздохнула лётчица и вдруг с досадой выругалась так, что Фроська испуганно оглянулась на дверь: а ну как услышит фельдшерица?

— Ну и матерная ты, прямо срам, — укоризненно сказала Фроська. — Но я таких баб люблю, сама такая. Тебя как зовут-то?

— Светлана.

— Ишь ты, красиво! А наши старые дураки всё по святцам ширяют: какой день — такое имя тебе нарекут. Мне вот святая Ефросинья попалась.

— Тоже неплохо, — сказала лётчица и здоровой рукой достала из-под подушки кожаный портсигар. — Чиркни-ка спичку.

Фроська уже не удивлялась: такой женщине все мужичьи пакости позволены. Наверняка и водку хлещет, да ещё небось прямо из горлышка.

Лётчица Светлана курила папиросу, задумчиво глядела в окно и, по всему видать, успокаивалась, приходила понемножку в себя. Оно и понятно: эдакие передряги перенесла, с того света вернулась.

— Так во что ты веришь, Ефросинья? — неожиданно спросила лётчица.

— В любовь, — сказала Фроська и радостно вздохнула.

Лётчица повернула голову, внимательно посмотрела на Фроську, усмехнулась:

— Втюрилась, что ли?

— Чего, чего?

— Влюбилась, говорю? И пожалуй, по уши?

— Да маленько есть…

— Завидую тебе… И понимаю, любовь — это больше, чем вера. Жаль только: временно.

— Что временно? — насторожилась, подобралась Фроська.

— Любовь. Понимаешь, Фрося, любовь — это чувство, а оно не может быть постоянным. Чувства всегда переменчивы — так уж устроен человек. Верить в любовь можно и нужно, но ставить на неё жизнь — рискованно. Если рухнет — полетишь вверх тормашками. Вот как я сегодня, к примеру.

— Чего-то я не понимаю… Что же тогда главнее любви?

— Сама жизнь. Дело, которое есть у тебя. Хотя ты, мне кажется, ещё не нашла его.

— Дело… — неуверенно протянула Фроська. — Вот у тебя своё дело, лётчицкое. Так сама же говоришь: чуть шею не свернула.

— Ради дела стоит рисковать. А вот ради любви — вряд ли. Потому что тут всё зависит не только от тебя, а ещё от другого человека. От того, сможешь ли ты на нею полностью положиться.

— Это у разных людей по-разному бывает…

— Конечно. Хочешь, я расскажу тебе про свою жизнь?

Наслушалась Фроська, наохалась и наплакалась — вот это была жизнь… Почище, однако, чем житие Параскевы-пятницы или великомученицы святой Варвары. Да и то рассудить: святые девы ради веры своей муки-страдания принимали, а оно, как ни говори, дело благостное, возвышающее. А эта Светлана-лётчица непонятно из-за чего терпела, сердцем и душой изводилась: и в огне горела, и в воде тонула, и под расстрелом стояла, дочку похоронила, и с двумя мужьями развестись успела. Ей бы, кажись, угомониться давно пора, семью завести, тихими бабьими радостями наслаждаться — ведь уже за тридцать перевалило. А она на громыхалке своей над тайгой носится, народ пужает-агитирует, жизнь ни в копейку не ставит. Нешто это женская доля?

— Бесшабашная ты… — пригорюнилась Фроська, дивясь спокойствию, с которым лётчица рассказывала про жизненные свои передряги. — Натерпелась, насмотрелась, горемычная — а чего ради?

— Так в этом и состоит жизнь! — рассмеялась Светлана. — Надо, чтобы было интересно, чтобы всегда была большая цель. Смысл жизни определяющая. Понимаешь? Нужно не просто жить — это и корова умеет, а бороться, побеждать, постоянно идти вперёд.

— Ты небось партейная?

— Да. А что?

— То-то и сказываешь, как по радио: бороться, побеждать… А куда мне бороться, кержачке неумытой, дуре неграмотной? Тебе хорошо говорить: у тебя вон и орден золотой, и ливарверт в кармане. Мне-то с кем и за что бороться?

— Да хоть бы за себя, за свою лучшую долю. К примеру — за свою любовь бороться, — усмехнулась лётчица, опять щёлкнув портсигаром. — Я ведь вижу, что ты всё время киснешь. Нелады у тебя с любовью-то. Угадала?