Владимир Петров - Черемша

Коня Вахрамеев стреножил на прибрежной лужайке и ещё оттуда, издали пригляделся к массивному, крепко тёсаному дому кержацкой уставницы. Дом стоял на склоне выше других и выглядел вызывающе-нарядным, поблёскивал мытыми окошками, рябил резными завитушками ставней. Под стрехой, вдоль каждой стены — будто деревянные кружева навешаны. Ничего не скажешь — рукодельные сыновья у Степаниды.

Проходя чисто подметённым двором, Вахрамеев вспомнил тогдашнюю кержацкую сходку, подивился: груда брёвен вроде бы стала больше; для нового сруба готовят, что ли? Неуж расселяться с сыновьями задумала Степанида?

Вот тут стоял колченогий столик, с этого крыльца величественно не спустилась, а явилась сходу мать Степанида. Неужели она сама натравила сыновей на Савушкина? А собак что-то не видать, и в сарае не слышно, не побил же их всех Егорша…

Председатель постучал в приоткрытую дверь, прошёл сенцами, дивясь чистоте и умытости: всюду только янтарно-слюдяной деревянный блеск, дух вереска, мокрого песка и скоблёного кедрача. Наверно, невестка — Филькина молодуха, драит да наяривает, говорят, уж больно пристрастна бабёнка к порядку.

Уставница сидела в горнице у окошка с геранью, без очков читала пухлую книгу в обтёртых кожаных корешках (не на коленях держала — на подоконнике).

Приходу незваного гостя она не удивилась, а может, виду не подала. Вздохнула, поправила под подбородком узел чёрного платка, на приветствие не ответила — молча ждала, что скажет Вахрамеев дальше.

А Вахрамеев вдруг почувствовал себя растерянным и понял, что заранее заготовленное начало разговора не годится: он увидел кержацкую уставницу совсем не такой, какой ожидал увидеть. От прежней важности и заносчивости не было и следа — перед ним сидела очень утомлённая дряхлая старуха, глаза которой ничего, пожалуй, не выражали, кроме лёгкой досады из-за прерванного интересного чтения.

Напряжённо кашлянув, он сказал:

— Вот ваше письмо. Так сказать, жалоба-коллективка. Оно попало ко мне как представителю власти. Ознакомившись, возвращаю, — Вахрамеев протянул письмо старухе, но она, кажется, не собиралась его брать. Тогда, помедлив, он положил бумагу на стол. — Между прочим, оно не имеет юридической силы: там одни крестики да пятна. А нужны росписи.

Уставница устало пожевала губами, не моргая глядела на Вахрамеева, дескать, ну-ну, продолжай.

— С фактической стороны полное опровержение получается. Во-первых, насильно вас переселять никто не собирается. А во-вторых, по части снабжения промтоварами всё делается законно, по справедливости: стройке — большая часть, а вам — меньшая. Они работают на социализм, а вы пока нет. Вам ещё далеко до социализма. Так что ваше письмо-коллективка неправильное по всем статьям. Что ты на это скажешь, Степанида Сергеевна?

— А что мне говорить? — тихо молвила уставница. — Ты пришёл, ты и говори. А я тебе ничего сказывать не собираюсь.

Хитрая карга, огорчённо подумал Вахрамеев, ей чхоть стихами читай, хоть в доклад развёртывайся — она будет гляделками хлопать да причмокивать. Мели, мол, Емеля, коль твоя неделя. Нет, такой разговор не годится, не в коня корм, выходит. Надо с другого боку подойти.

— Ты, вот я гляжу, грамотная женщина. Вон сколько книг на дому имеется, — Вахрамеев указал на полки в углу, тесно заставленные ветхими книгами. — Там небось и старописьменные книги есть…

— Есть, есть, голубчик, — неожиданно оживилась Степанида. — Есть и писаные при первых пяти патриархах, и патерики всяческие есть: ирусалимские, синайские, печорские и даже скитские. Только ведь они все — для умных людей.

— Это как понимать? — демонстративно оскорбился Вахрамеев.

— Да так и понимать. По естеству, — уставница легко встала, прошла к полке, с минуту рылась там, затем вернулась с небольшой книжкой, которую тщательно обтёрла передником, перед тем как положить на стол. — Вот книжка-то про социализм писаная — "Город Солнца". Так, ведь у нас в общине как раз социализм и есть: люди мы все равные, дела решаем сообща и по справедливости, старост своих избираем и каждый получает по труду. Понял, председатель?

У Вахрамеева шея сразу взмокла: вот это подцепила, старая ведьма! Он-то думал — старуха-одуванчик, божья душа немощная, а тут тебе гидра развернулась в полной красе. Да ещё шпарит по-научному.

— Кто писал? — хрипло спросил Вахрамеев.

— Учёный монах италийский. По фамилии Кампанелла.

— Ну тогда всё ясно — ваш брат! И книжка его — враки религиозные.

— Неуч ты, Колька! — ехидно вздохнула старуха. — Прямо темнота дремучая. А ещё в председателях ходишь. Да ведь книжку сию сам Ленин хвалил.

— Ты это брось, мать Степанида! Не выдумывай!

— Вот те крест святой, председатель! Да чего ради я лгать-то буду? Говорю, как есть.

— Ладно, — нахмурился Вахрамеев. — Я это дело уточню. Только заранее скажу: социализмом в вашей Кержацкой Пади и не пахнет. Это я своим классовым чутьём чую. Кулацкий он у вас, "социализм". Ширма для закабаления трудящихся. Вы вон даже опричников завели для острастки сознательных граждан. Добро проповедуете, а сами людям морды бьёте, рёбра ломаете.

— Ладно-ладно! — замахала руками уставница, испуганно оглядываясь на дверь в соседнюю комнату. — Утихомирься, господа ради! Почто кричишь-то? Чай не в сельсовете.

И вот тут-то Вахрамеев кое-что понял! Да и как было не догадаться: ежели старуха пугается насчёт двери, значит, за ней кто-то есть? А кто же ещё, кроме её родненьких распрекрасных сыночков, которые небось отлёживаются теперь на тюфяках, чешут синяки от свинцовых Егоркиных кулаков?

То-то квёлая нынче мать Степанида, лицом измождённая, будто с креста снята: за "чада возлюбленные" переживает. Ещё бы: сама, поди, толкнула их на разбойную дорожку.

— Вот он, ваш социализм! — Вахрамеев многозначительно кивнул на дверь опочивальни. — Судить будем за бандитизм.

Сникла вся, съёжилась Степанида — аж жалость кольнула в председателево сердце. Разве узнать было властную, не терпящую пререканий суровую уставницу в этой хилой, дряблой старушонке, скорее похожей на деревенскую побирушку.

— Шибко зашибаешь, Сергеевна! Уж коли детей своих не жалеешь, к тюремной решётке подпихиваешь, то дальше, как говорится, ехать некуда.

Она подняла голову резко, энергично, и Вахрамеев чуть отпрянул, встретив немигающий стальной взгляд. Старушечье лицо оживало на глазах, разгладились морщины, только у тонких губ глубже залегли колючие складки. Сказала глухо, весомо:

— Опара только тогда станет хлебом насущным, когда в кадке-коломанке держится. Взбродит — удерживай, не то поползёт на пол и вместо хлеба — грязь. Понял ты что-нибудь?

— Понял, понял! — махнул рукой Вахрамеев. — Всё это бредни ваши стариковские, мать Степанида. Опара всегда бродит, иначе какой же хлеб? — одни чёрствые колотушки. Так что не держите вы опару, всё одно не удержите. Да и не вам ведь жить, а им, молодым. Что вы, старику, лезете не в свои сани?