Саймон Монтефиоре - Сашенька

Следователь Родос, в сером мундире, перетянутом широким поясом, в грязных сапогах, скромно пожал плечами и, дерзко взглянув на Сашеньку, стал наносить удары в живот человеку на ковре. Он очень медленно и размеренно поднимал над плечом дубинку, словно играл в мяч. Человек на полу каждый раз издавал почти такой же стон, как корова, которая (Сашенька видела сама) телилась в имении Цейтлиных на Украине.

— Невежливо так глазеть, но зрелище завораживает, верно? — сказал Берия, когда она уходила.

Кобулов взял Сашеньку за руку и вывел в коридор, где с белозубой улыбкой ее ожидал следователь Могильчук.

— Надеюсь, мы еще встретимся, — произнес Кобулов, возвращаясь в кабинет Берии.

Сашенька вся дрожала. Не в состоянии больше сдерживаться, она извергла из себя все, что съела; во рту остался вкус сыра. Она не могла поверить увиденному. Вот так Берия относится к старым большевикам! Вот чем Ваня занимался по ночам, а потом возвращался домой, к детям! Вот что случилось с бывшими владельцами их дачи и квартиры!

Она все еще не верила, что на нее есть компромат, — было очевидно, что пока никто из арестованных ни в чем не признался. Она еще может отсюда выйти, если не потеряет голову. Любой ценой.

Но где сейчас Ваня? Где Беня? Она вспомнила время, которое они проводили вместе в гостинице, в сарае, целовались на улицах, как подростки, пели у реки «Очи черные», дарили друг другу цветы в самые романтические мгновения своей жизни. Семь тысяч рубинов Кремля продолжали сиять. Сейчас она любила обоих: Ваню и Беню, по-разному, страстно. Теперь они оба — ее семья. Они — единственное, что у нее есть, как и она у них, в этом ущелье теней. Они пошли обратно, вверх по лестнице, потом вниз, прочь из мира карельской сосны, пальм, запаха одеколона, назад, к едкой вони капусты, мочи, хлорки, во внутреннюю тюрьму.

Ей пару раз пришлось облокотиться на стену, чтобы не упасть. Она прикоснулась к щеке: под глазом кровоточило, щека опухла.

— Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик! Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик! — повторяла она.

Они в безопасности? Прошло три дня с тех пор, как они уехали, — две ночи и три дня с ее ареста. От сознания того, что Сатинов позаботится о детях, в ее груди зрело невыразимо теплое чувство любви, к которому никто не мог прикоснуться.

— Вот мы и дома, — сказал Могильчук, заводя ее назад в камеру. — Отдохните. Утром поговорим. — Сашенька тяжело опустилась на нары. — Ой, а вы узнали своего дядю Менделя? Думаю, это был он, — по крайней мере, то, что от него осталось.

На ночь свет в камере не выключали. Трубы отопления затряслись, загудели и стали нагреваться, хотя на дворе стояла жара: в камерах и без того было невыносимо душно. Сашенька забарабанила в дверь.

— Сесть на нары, арестованная. — Замок со скрежетом открылся. В дверном проеме стояли два надзирателя.

— Я буду жаловаться наркому Берии, в Центральный комитет партии.

Включили отопление, хотя на улице уже лето. И пожалуйста, погасите свет, я не могу заснуть.

Надзиратели переглянулись.

— Мы доложим о ваших жалобах начальству.

Дверь захлопнулась. Стало еще жарче. Сашенька вспотела. Она едва могла дышать, ее мучила жажда.

Она сняла платье и легла в одном белье на нары. Свет был настолько ярким, что она не могла уснуть, как бы плотно ни закрывала глаза и ни зарывалась лицом в матрас. Когда наконец она погрузилась в тревожный сон, открылся глазок в двери.

— Арестованная, встать!

— Я сплю, сейчас ночь.

Она снова уснула.

— Арестованная, встать! Положить руки так, чтобы мы могли их видеть.

Когда одних криков стало недостаточно — Сашенька продолжала спать, — надзиратели открыли дверь, растолкали Сашеньку, сбросили на пол.

Теперь она поняла: вот до чего опустилась ее партия.

Одну ночь без сна еще можно было вынести. Но на вторую ночь она почувствовала, что начинает терять ориентацию. Ее все время тошнило, с нее градом катил пот, она уже была не уверена: то ли заболела, то ли просто устала. Она спала даже стоя; надзиратели обнаружили ее спящей на параше, но даже тогда ее разбудили. Хуже всего было то, что ее одолевали страхи, они множились, как грибы после дождя: ее дети мертвы, потерялись, плачут без нее.

Бесконечно тянулись дни. Их выводили на прогулку на двадцать минут во внутренний двор; ей разрешили помыться; кормили три раза в день. Но, оставшись одна в камере, просыпаясь каждые несколько минут, она слышала голоса Снегурочки и Карло. Она не должна сдаваться. Ради детей. Их лица и запах не давали ей покоя. Она говорила себе, что уже потеряла их. План Сатинова провалится: они окажутся в одном из этих ужасных детских домов, изнасилованные, измученные, избитые, униженные, а потом, когда они вырастут, их расстреляют. Она должна признаться во всем, только бы это закончилось. Только бы дали поспать в холодной камере. Дети уже мертвы. Мертвы для нее, значит, и на самом деле умерли. Они ей больше не принадлежали. Дети потеряны навсегда.

Сашенька уже не принадлежала миру живых.

В Ростове-на-Дону, далеко к югу от Москвы, бледная худощавая немка из Поволжья в цветастой шали и простом летнем платье в очередной раз постучала в дверь начальника станции. Опять она притащила свои три чемодана и двоих детей: маленькую белокурую девочку и темноволосого мальчика, который цеплялся за ее руки. У них были печальные запавшие глаза.

Кабинет начальника станции находился рядом с неистовым хаосом, творившимся у билетных касс, где целыми днями толпились сотни разочарованных людей.

Этот кабинет с мягкими креслами, портретами Ленина и Сталина был оазисом спокойствия и цивилизации.

Несмотря на то что эта немка вот уже четыре дня появлялась здесь каждое утро, но так и не получила ни телеграммы, ни знака, никого не встретила, она продолжала приходить. Казалось, она наслаждается каждой минутой пребывания в этом чистом и спокойном месте. Начальник станции переглянулся с помощником и округлил глаза. Эта няня с детьми и чемоданами была лишь одной из тысяч человек, посеревших от отчаяния, приходивших сюда каждое утро в надежде получить сообщение «сверху», может, телеграмму от несуществующих родственников, утерянный багаж, который никто никогда не найдет, купить билет на поезд, который никуда не отправится.

— Товарищ Степанян, — обратилась она на четвертый день к начальнику станции. — Доброе утро. Я лишь пришла узнать, нет ли для меня телеграммы?

Начальник станции трижды поцокал языком и поднял глаза к небу. Он устало потянулся к деревянному ящику для входящих бумаг и, прищелкивая языком, пролистал пачку официальных сообщений, напечатанных на плотной желтой бумаге.

При этом он двигал губами, как будто читал каждую телеграмму.