Антанас Шкема - Белый саван

— Зато я поэт. А вдохновляете меня именно вы. Декламировали здесь народные песни. «Я возвращаюсь в усадьбу и встречаю матушку, в руках у нее зажженные свечки», — с выражением произнес врач, точь-в-точь темпераментный участковый пристав, играющий в драме «Сын убийцы». — Как вы все-таки себя чувствуете? — переспросил он, заметно посерьезнев.

Гаршва опять огладил свою пижаму.

— Итак, веранда, да, веранда летнего домика, полнолуние, присутствует девушка, кроме нее — немецкий солдат с бутылкой и… мне кажется, я веду речь о Ницше. — Гаршва вдруг расхохотался. И затем виновато проговорил: «О, простите, доктор. Замедленная реакция сказывается. А каково ваше самочувствие?»

— Сегодня вы мне очень нравитесь, — весело воскликнул врач. — Кстати, зовите меня доктором Игнасом. Здесь меня все так называют.

Через месяц Гаршву выпустили из больницы. И когда в Литву снова вернулись большевики, он бежал в Германию.

Лифт поднимается, лифт ползет вниз. Не все сохранилось в памяти. Частичная амнезия осталась. И многоголосые хоровые песни, и пение соловья переместились куда-то в подсознание. Растаял весенний снег. Нет больше следов на земле, над которой поднимаются испарения. Зато появилось страстное желание вернуть все назад, вернуть влажное дыхание, соловья, акации, знаки древности. Я уподобился ученому, потерявшему формулы. Писать же популярные брошюры не хотелось. Пришлось начинать сначала. Нужно только дождаться зимы в собственном сознании, дождаться снега.

Хочу, чтобы вернулся тот вечер на веранде в Аукштойи Панямуне. Я нуждаюсь в геометрических удовольствиях. В мистике. В суде.

Мы собираемся в Иосафатовой долине. Я прибываю туда в синем автобусе. Хорошо, что он синий. Это цвет надежды. Водитель не отвечает на мои вопросы, но я не сержусь, не следует отвлекать водителя. Проносящийся мимо пейзаж мне не виден. Стекла в автобусе матовые. И водитель отгорожен от пассажиров черной материей. Наконец мы останавливаемся. Я выхожу. Автобус уезжает.

Иосафатова долина сплошь из цемента. Она обнесена кирпичной стеной. И величиной она с комнату. В стене калитка, она отворяется, и в долине возникают трое судей. Они в черных мантиях, белые жабо еще сильнее оттеняют пергаментные лица. Тот, что стоит посередине, открывает толстую книгу и обращается ко мне.

— Ваша фамилия?

— Антанас Гаршва.

— Профессия?

— Поэт и незадачливый житель Земли.

— Ваше мировоззрение?

— Еще не сформировалось.

— А в какой семье вы родились?

— Формально мои родители верующие, однако…

— Комментарии не требуются, — перебил его судья. — Вы исполняете обряды так, как вас учили?

— Я, возможно, не соблюдаю их столь догматически, тем не менее…

— Комментарии излишни, — снова оборвал его судья.

— Вы исполняете обряды так, как вас учили?

— Вроде нет.

— Очень хорошо. В соответствии с восьмым параграфом вы приговариваетесь к уничтожению. Благодарю вас за ответы.

— А можно узнать содержание восьмого параграфа?

— Это довольно длинный параграф. Коротко звучит так. «Уничтожению подвергается каждый, кто не придерживается обрядов. Например, верующий — культовых, неверующий — атеистических, лгун — лживых, человек — человеческих, трус — трусливых, моралист — нравственных. Все, исполняющие эти законы, переселяются на небеса».

— Я исполнял обряды, касающиеся тех, кто ищет.

Теперь все трое судей громко хохочут. Совсем как оперные певцы.

— Подобная категория в Иосафатовой долине не существует.

— Простите. Еще один вопрос. Почему меня привезли в синем автобусе? Этот цвет вселяет надежду.

Но судьи не торопятся с ответом. Антанас Гаршва уже внизу, дверь лифта открывается, и в дверях — стартер.

— Послушай, Tony, — говорит он сурово — ты что там натворил с шиншиллами?

Чуть поодаль стоит старичок со старушкой. Косоглазый старичок держит в руках деревянную клетку. Одна планка у нее выломана, и в дырке торчит острая мордочка шиншиллы, она жадно обнюхивает пальцы старичка. А самочка преспокойно себе спит, свернувшись комочком. Стоящая рядом старушка смотрит на Гаршву с таким выражением, как будто он попытался отравить ее внуков.

— Вот они утверждают, что ты слишком быстро захлопнул дверь на восемнадцатом этаже, расколол клетку, едва не погубив шиншилл!

— Верно, O’Casey, я сломал клетку, поскольку этот господин вошел в лифт, а потом неожиданно развернулся и пытался вернуться на этаж. С какой целью он это сделал, мне непонятно. Именно в этот момент и захлопнулась дверь. Естественно, клетка пострадала. Думаю, с шиншиллами все в полном порядке. Парень, правда, немного струсил. Зато любимая его спит себе сладко и в ус не дует. Видно, самцы у шиншилл, как и большинство мужчин, нервные.

Стартер улыбнулся одними губами.

— O.K., Tony. Ступай за угол и пережди, а когда эта парочка исчезнет, вернешься.

Уходя, Гаршва слышит слова стартера:

— Сейчас он доложит менеджеру и будет наказан. Воистину, это криминал! Бедные зверьки!

Когда Гаршва возвращается, стартер говорит ему:

— Вонючие шиншиллы. Их место в аду. Будь осторожен, Tony.

— Спасибо, O’Casey.

Экспресс — с десятого на восемнадцатый. Ваш этаж, пожалуйста, спасибо, теперь кнопку, рука на рукоятке. Мы поднимаемся. Я вовсе не сержусь, что старички на меня пожаловались. Был рассеян. Кто просил меня фантазировать про Иосафатову долину. Несчастные старички. А может, у них нет детей и они станут растить этих шиншилл, словно возлюбленных своих чад? Может, и мне следовало заняться этим по их примеру, вдруг сие меня спасет?

Эляна вместе со мной. Семейный покой. Домик где-нибудь на Ямайке. Нам принадлежит целый этаж. Мы обвесили стены репродукциями. Расставили свои книги. Мои собственные издания и поэтические сборники любимых поэтов выглядят внушительно. Для них — специальная полка. По вечерам мы вдвоем с нею слушаем музыку, читаем, спорим, без всякой озлобленности, находя в споре удовольствие. Светит лампа под зеленым стеклянным абажуром. Мы нашли друг друга на станции С., где нет мраморных колонн, зато в зале ожидания царит спокойствие. И на низком столике — живые цветы. На лицах у нас постоянно блуждает улыбка. В наших снах — предчувствие пробуждения. В наших объятиях — отсвет первой поездки на Jones Beach. И наша эмблема — головы умерших дворян. В свободное время мы играем. Складываем кубики, строим замки, фантазируем о жизни и смерти. Из книг к нам приходит спасение. Необязательно Гомер или Данте. Есть и другие. Свои. Близкие. Мы пьем пенящееся вино, и на дорогом столе черного дерева вспыхивает всеми красками фламинго: мы плывем по озеру четырех Кантонов; и где-то в ином краю давно умерший мальчик играет на гитаре, его песню еще не слышали на земле; встает солнце и опять пробуждает мир; мы живем на прохладном бескрайнем севере; там есть время, дорога, луг, крест; ах, пальмы, мои пальмы, пойте же свою песнь в гибком оазисе ветров!