Антанас Шкема - Белый саван

Все кончено, Антанас Гаршва. Ты будешь любить Женю или кого-то еще, если тебе потребуется женщина. И в бильярд ты будешь играть значительно дольше. Станешь посиживать в забегаловке с каким-нибудь болтливым приятелем. Естественно, углубленным в литературу. Правда, можно покончить с собой, если одолеет мысль: так жить нельзя. Однако… инстинкт самосохранения достаточно силен, мускулы натренированы, сердце здоровое, легкие чистые, пищеварение отличное. Все кончено, но ты начни сначала, Антанас Гаршва.

Я был сентиментален в тот вечер. Жалел себя. И написал Йоне письмо. Мы должны расстаться, потому что она мне смертельно надоела.

Прошли недели, и я написал стихотворение. Это было двадцатое по счету, и я решился несмело переступить порог кафе Конрада, где надеялся встретить знакомого критика. Критик сидел в углу кафе в одиночестве и читал французскую газету. Познакомились мы с ним в «Версале», вот я и попросил посмотреть мои стихи. Когда он возвращал мне стихи, я прочел на его лице явственно проступившие иронию и снисходительность. Критик носил очки, на его запавших щеках, обтянутых темной кожей, горели красные пятна, и вообще вся его сутулая осанка свидетельствовала о скрытой болезни — чахотке. В тот раз он поинтересовался.

— Хочешь быть поэтом?

— Хочу, — ответил я.

— Все это не твое. Ты ищешь «классический» образ, осваиваешь определенный размер, ритмику. Это манерно, юноша. Ты совсем другой. Подобную ерунду я бы не стал предлагать в серьезный журнал.

Он заметил, что я огорчился.

— Я не утверждаю, что ты не можешь писать. Пробуй. Но… не доверяйся чрезмерно технике. Поэзия — девка требовательная. Она не любит ни комбинаторов, ни импотентов. Тебе, небось, везет в бильярдной?

— Неплохо получается, — похвастался я.

— Так я и думал, прочитав твои стихи, — и критик протянул мне стопку исписанных страниц.

Сегодня я тихо приблизился к его столику. И когда взялся за спинку стула, критик вздрогнул, блеснули стекла очков, он отложил газету.

— Садись.

Я уселся, комкая в кармане единственное стихотворение. Прожектора его очков тут же высветили мою руку, засунутую в карман.

— Что-то новенькое написал?

Я достал листок бумаги.

— Всего одно-единственное? — преувеличенно изумился критик. Затем взял протянутый листок, заботливо распрямил его и начал читать. Читал он значительно дольше, чем я предполагал. Стихотворение ведь было довольно короткое. Закончив читать, он спросил меня тепло и кротко.

— Что с тобой? Ты болен?

Я почувствовал, что у меня дрожат губы, а глаза наполняются слезами.

— Неизлечимая болезнь, — ответил я.

— А стихотворение неплохое. Постараюсь, чтоб напечатали, — произнес критик.

На восемнадцатом в пустой лифт входит высокий, рыжий человек. Лицо словно вырезано из арбузной корки.

Взрослый человек, нацепивший маску в праздник Halloween, накануне Дня Всех Святых. Уголки губ у него вздернуты, глаза круглые и бесцветные, лоб вздутый, как у гения или больного водянкой. Он лысый, брови на переносице срослись треугольником. Одет в костюм спортивного покроя в крапинку, узкий пиджак перехвачен ремнем. Рыжий все время одинаково улыбается, а его желтые зубы, крупные, острые, выпирают, прихватив нижнюю губу.

— Давай вниз. Включи-ка «pass», — бесцветным голосом приказывает человек.

— Вы — служащий отеля? — осведомляется Гаршва. — Да.

Гаршва нажимает на кнопку «pass». Лифт начинает спускаться без остановок на этажах.

— Хорошее лето, — говорит человек.

— Очень.

— Felix culpa для вас не подходит. Думаю, вы шагнули в осень.

— Вы читаете мои мысли? — удивленно спрашивает Гаршва.

— Есть немного. Я тут заметил некоторую диспропорцию.

— У меня?

— Совершенно верно. Правая сторона лица слегка кривая. Правда, кривизну эту разглядеть трудно, зато на фотографиях…

— Я сопротивлялся приходу в этот мир. Тащили щипцами. Врач слишком перестарался и… поэтому снимаюсь в определенном ракурсе, — прерывает его Гаршва.

— Именно это и хотел отметить.

У рыжего человека большие руки и все в веснушках.

— Вы ирландец? — спрашивает Гаршва.

— Я не интересуюсь своим прошлым, потому что его у меня нет. Вот вы — другое дело. О нет, я не осуждаю, это нормально, вы следуете вечной традиции.

— Простите, но…

Человек пристально смотрит на Гаршву. Священник, многое познавший, знающий все про грешников.

— Слишком поздно.

— Что — слишком поздно?

— О felix culpa quae talem ас tantum meruit habere redemptorem [53] Счастлива та вина, которая заслуживает такого искусителя (лат.) . He забыли?

— He могу забыть.

— То-то и оно.

— Если вы помните, — быстро частит Гаршва, — если вы помните, я думал, я считал, что молюсь, хочу загладить вину.

— Слишком поздно, — говорит человек и машет веснушчатой рукой. — Вы любите размышлять о Христе. А разве Христос говорил о своем прошлом?

Как долго ползет вниз лифт, не останавливаясь нигде на этажах! И Гаршва думает, что этого человека он хотел бы постоянно видеть рядом с собой, беседовать с ним.

— Тогда сатана взял его в святой город, поставил на вершине храма и сказал ему: если ты Сын Божий, падай вниз, — замечает Гаршва.

— Мания величия вам не грозит, — ласково утешает человек.

Он поглядывает на световое табло. Цифры не загораются — под потолком темный орнамент. А лифт между тем ползет вниз.

— Ноги Йоне в белых туфельках, — бесцветно произносит рыжий человек. — И отец, разглядывающий Пажайслийсский монастырь И крик матери на гибнущей земле. И две клейкие вишни, что сплелись стволами. И одно-единственное стихотворение на смятом листе бумаги. И улыбающаяся старушка.

— И lioj, ridij, augo? — потрясенно, с надеждой спрашивает Гаршва.

— Душа умершего в белом саване. Ваше спасение.

— Я соберу все осколки, — обещает Гаршва. Ему очень хочется тронуть рыжего за руку, но он не решается. — Я вас не забуду.

— Забудете. Мы уже в lobby, — говорит человек.

— Уже в lobby?

— Да. Помните притчу об ангеле и новорожденном?

— Нет.

— Когда ангел прощается с новорожденным, он прикасается пальцем к его лицу, чтобы тот на земле не вспоминал о небесах. Вот почему между носом и верхней губой выдавлена ямка. У вас кривоватое лицо на фотографиях. Уразумели сравнение?

Гаршва всматривается в лицо рыжего человека. На этой маске нет ямки между губой и носом.

— У вас нет ямки, у вас ее нет! — кричит Гаршва.

— Зоори. Единственное слово. Хорошее слово. Думайте о нем. Мечтайте о Зоори. Как замечательно мечтать о Зоори. И… откройте мне дверь.

— Я говорила ему. Он сильный. Ему везет. Он купил машину, наш счет в банке растет, он приглядел дом на Ямайке. Я не могу развестись. Он внимательный и сердечный.