Самсон Шляху - Надежный человек

— Ничего подобного: я люблю всех! И ничего не придумываю. Каждый из вас по–своему дорог мне. Со всеми мне хорошо!

— Ты так красиво говоришь… И все же… к Дэнуцу, по–моему, относишься иначе… Только не сердись.

— Перестань болтать. Пошли лучше ко мне, пошли! — нетерпеливо проговорила она. По голосу ее было ясно, что она начинает сердиться.

— Не могу.

— Почему не можешь? Много работы? Нельзя оставить пекарню?

— Не имею права… заходить к тебе в дом.

— Не имеешь права заходить ко мне в дом! — с легкой издевкой, даже ядовито повторила она. — А заглядывать исподтишка в окно — имеешь? Стоять истуканом у калитки? Бродить, как лунатик, по двору?

— Тоже не имею.

— Ах, да, пока не узнал, что меня выбросили, будто ненужную вещь! — И с горечью добавила: — Охотно верю.

— Нет, я узнал одним из первых. Только не мог решиться сказать напрямик. Собирался много раз, но стоило только увидеть тебя и… А в общем, ты права — в самом деле бродил под окном…

Девушка поднялась, выпрямилась, безвольно уронив руки. Протянула было одну за куском хлеба, густо посыпанным солью, от которого только что откусывала, однако в последнюю секунду передумала. Рука снова безжизненно опустилась. Она решила уходить, подумала: «Осталось только накинуть плащ». Но тут же сообразила, что плащ на ней, она даже не успела его снять. Надеялась, что не задержится, сразу же уйдет из пекарни вместе с. Илие. Теперь нужно возвращаться одной.

Ее снова охватило прежнее, безмерно тягостное чувство одиночества. Подумалось о том, как холодно сейчас на улице. Пугали даже несколько ступенек, которые вновь выведут в холодный, пустынный мир, где никогда ничто для нее уже не изменится… Она еще раз, с последней надеждой, посмотрела на пекаря.

— Илие, — проговорила растерянно и все же стараясь не показать, как тяжело у нее на душе, — не дай мне уйти одной, пойдем вместе! Не оставляй меня одну, ты всегда был верным другом, только тебе я могу полностью довериться… Делай со мной что хочешь, что только хочешь… Пойдем, Илие! Я не могу без вас. Что еще останется у меня в жизни? Можешь ты это понять? Я не смогу одна. Пойдем!

У нее задрожал голос. Дрожали и губы — но Кику прятал от нее глаза, как будто боялся встретиться с нею взглядом.

— Тогда Волох будет иметь полное право прервать со мной связь, — негромко сказал он и отвернулся. — Он запретил мне переступать твой порог, дескать, забрасываю в наши ряды агентуру… На моих плечах, плечах… люмпен–пролетариата, — он говорил по слогам, чтоб не ошибиться, — к нам взбирается эта лицеистка и…

— И «тип из полиции», Дэнуц! — потрясенно, одними губами договорила Лилиана.

Она отвернулась, собираясь выйти из кладовки, но, чувствуя, что Кику надевает на голову шапку, намереваясь идти следом, резко остановилась — словно сумела взять себя в руки и решила больше не поддаваться отчаянию. Остановив его легким прикосновением руки, дала понять, что еще не все сказала. Однако он успел опередить ее.

— Чего мне стоило добиться, чтобы мне доверяли! — забормотал он, точно на исповеди. — Эго только ты знаешь меня с хорошей стороны, он же, Волох, узнал еще тогда, когда я не вышел из плохих. До сих пор боюсь, чтоб ничего не осталось во мне от тех времен, потому что тогда мне не полагалось бы даже близко подходить к тебе. Только откуда тебе это понять!.. Зато я… У меня горит душа. Сидеть сложа руки и смотреть, как разгуливают по улицам фашисты, как издеваются над людьми, убивают! Скольких бы я удавил этими вот руками? За Вука, Триколича, за Дейча. Но нет, ответственный велит месить тесто, печь хлеб — добросовестно кормить солдат гарнизона… Хотя мне на моем месте давно уже пора решить, нужно или нет так беспрекословно ему подчиняться.

— Не провожай, не стоит. И больше никогда не приходи ко мне. Пока окончательно не убедишься — слышишь, окончательно! — в моей честности. Быть может, в скором времени… Очень скоро, Илие… Но еще раньше это сможет сделать… знаешь кто? — Она высунула голову за дверь, проверяя, нет ли кого‑либо поблизости, затем наклонилась и зашептала на ухо: — Мне посоветовали обратиться к… Томе Улму. Он, Илие, — ее лицо на миг прояснилось, стало мягче, — только он может поручиться за нас. Да, да, за тебя тоже! Я сама попрошу, чтоб он поручился за тебя, иначе ты, бедненький…

И снова наклонилась — на свой манер, опираясь на одну ногу, — поцеловать его на прощание. Стала целовать — глаза, щеки, лоб, отыскивая местечко, к которому еще не прикасалась губами, чтоб еще и еще раз поцеловать…

— Илиуцэ, мальчик мой, — она впервые так назвала его, — мы оба с тобой — коммунисты! Оба, не сомневайся! Я тоже никогда не должна в этом сомневаться. Такие, какие мы есть, мы коммунисты! Как это правильно — такие, какие есть! Ты не замечал раньше, когда выходил со мной на связь: стоило тебе увидеть меня, и сразу же… Теперь то же со мной. Видишь, мокрые глаза? С чего бы, а, Илиуцэ?

Она легко поднялась по ступенькам и, не оглядываясь, пропала в ночной мгле.

Пекарь остался внизу, какое‑то время рассеянно меряя глазами крутой подъем ступенек, заканчивавшихся дверью. Если он решит — хоть сегодня, хоть завтра, хоть в эту самую минуту, то стоит ему только подняться по ступенькам, открыть дверь, выйти на улицу… Оказавшись под ее окном, легонько постучать по стеклу. Один только раз, и она откроет. Она, Бабочка! Потом закрыть дверь — но закроет ее уже он сам… Сегодня? Нет, сегодня — работа. Опять месить это трижды надоевшее тесто. Он повесил на гвоздь шапку. Уже на ходу стал закатывать рукава рубашки, когда же подошел к тесту, начавшему переливаться через края чана, пригладил ладонями, ощутив, всю его теплоту и упругость. Сердце сразу оттаяло. Тесто словно было пронизано живыми нитями, шевелилось, подрагивало под руками, оказывая им сопротивление; по мере того как руки все больше набирали его со дна чана, еще сильнее билось под пальцами, растекаясь во все стороны, норовя улизнуть, вывернуться. «Не дури, не дури!» — ласкала его рука, радостно ощущая силу твердых как сталь мускулов… С неотрывной мыслью о Бабочке Илие стал месить тесто, по многу раз сминая и тщательно дробя каждый его комок, каждый неразмешанный сгусток.

По пекарне расплывались волны горячего воздуха, слегка расслаблявшие парня. В широко разинутой пасти печи непрестанно шевелились, наплывали друг на друга и бесследно пропадали языки пламени, вспыхивающие голубоватыми искрами.

Пряча от огня глаза, Кику стащил с плеч рубашку. Оставшись голым по пояс, он еще азартнее стал погружать руки в тесто, размашисто окунал их намного выше локтей. Тесто щекотало обнаженную грудь, он же по–прежнему старался поглубже захватить его и вывернуть, забрать со дна… Но вот еще раз, второй, и все тесто со дна поднято. Теперь можно разрывать его на куски, придавать бесформенным комкам круглую форму и раскладывать рядами на деревянных досках — пускай всходит. К тому времени печь достаточно раскалится, можно будет закладывать. Пускай румянятся, покрываются корочкой… Одну из ковриг, самую румяную, из наиболее раскаленного уголка печи, он прибережет для Бабочки, чтоб услышать потом, как хрустит у нее на зубах корочка.