Самсон Шляху - Надежный человек

— Это в самом деле правда, так рассказывала Бабочка. Она много раз видела его в лицо, — теперь уже Илие говорил без всяких опасений.

— Ага, действительно кудрявый? Так, так… Значит, кудрявый? Но тебе не кажется, что как раз эта примета может сослужить хорошую службу полиции? И с какой стати, скажи на милость, он говорил с тобой о том человеке?

— С чего ты взял? Разве мало на свете мужчин с курчавыми волосами? — Он разве что не показал рукой на собственную шевелюру. — Если у него было на уме что‑то плохое, зачем вообще говорить? Молчал бы, и все.

— А вот зачем: чтобы все это шло от тебя и от Бабочки — от людей, которые говорили с ним об этом кудрявом. И сам он, таким образом, останется в тени. Сможет и дальше продолжать свое грязное дело… Вот зачем!

— Черт те что! Безумие… Подавай доказательства, черным по белому! — В голосе пекаря что‑то оборвалось. — Тогда все станет на место.

— Ищи, если требуется! — Волох сурово покачал головой. — Мне же ясно и так. Пора уходить.

Он пошел к двери, даже не подав на прощание руки.

И вот уже все небо вызвездило. Стало почти светло. Теперь можно было ждать сигнала. Правда, бинокль и компас оставались внизу, под сосной. Слезть, чтобы потом снова взбираться — на это у него не хватало духа, да и сил тоже. Он тщетно всматривался вдаль — даль над лесом была и чиста и звездна. Кто знает, может быть, партизаны уже потеряли надежду и сигнала вообще не будет. Когда они должны развести костер на поляне? В нужный момент — так было сказано ему на инструктаже. Кто знает, может быть, этот момент уже позади? Да и бинокль остался внизу. Кто знает, заметит ли он дым и огонь костра невооруженным глазом? И не слишком ли далеко ушел в своем бегстве от партизанской поляны? И какой он, этот дым — тоненький столбик, уходящий в небо, или, наоборот, черный, густой, стелющийся по земле? Стелющийся по земле… И поэтому он, Волох, просто его не увидит.

Просто не увидит… Но в эту минуту Волох увидел. Блеснул огонек, как далекая спичка, и, мало–помалу разгораясь, запылал на ветру, посылая уже не сигнал, а надежду, нет, не надежду, уверенность в том, что на этот раз, после стольких разочарований и неудач, он наконец пришел к своему звездному часу.

Странное чувство овладело им. Еще не остыли горечь и боль, даже какое‑то чувство тяжкой вины перед Илоной (а как он мог поступить иначе и не бросить ее?), и в то же время в душе разрасталось ликующее сознание чего‑то значительного, большого, что наконец‑то ему удалось совершить.

Он сориентировался на глаз — воображаемая прямая, соединявшая точку, где он находился, с поляной, где сейчас уже ярко и широко полыхали языки огня, проходила через огромный куст папоротника шагах в тридцати от сосны. Он вздохнул и стал осторожно спускаться. На земле поднял бинокль и компас — пистолет и пакет он все‑таки сумел упрятать в карманы. Направление было на северо–северо–запад. Минут через двадцать он будет у цели… Наконец‑то…

Не спуская глаз со стрелки компаса, он взял курс на партизанскую поляну…

Лилиана дремала, стараясь поменьше думать о еде. Внезапно ей привиделось, будто она где‑то за городом, на зеленой поляне, — то ли на вершине холма, то ли в низине, с мягким, ласковым покровом молодой травы под ногами. Перед нею, как на ладони, лежала широкая равнина с крестьянскими домами у горизонта… Однако ее не видит и не должна видеть ни одна живая душа: Она пришла по вызову подпольщиков, коммунистов, как называли себя эти славные ребята… Уже несколько дней, как в Бессарабии установилась советская власть, но они все еще осмотрительно шепчутся, говоря о красном знамени, поднятом в ночном мраке над куполом церкви… Она хочет сказать, что все давно переменилось, что знамя свободно полощется… Однако молчит, потому что страшно рада — еще бы: ее позвали на сходку, хотя она и дочь состоятельных родителей… Правда, не побоявшаяся перед лицом всего класса повернуть лицом к стене портрет королевы Марии.

Потом она поняла, что секретная сходка — всего–навсего шутка, задуманная для того, чтобы наглядно показать советским товарищам, как они, лицеисты, боролись в подполье… не сидели сложа руки.

Лилиана лежала, раскинувшись на траве, был теплый июньский день, голова девушки покоилась на коленях Дана — он также оказался на этой странной сходке. Яркий солнечный свет слепил глаза, и Лилиана то и дело опускала ресницы.

Как взволнованно звучали голоса первых коммунистов, рассказывавших о страданиях, которые приходилось переносить ради народа! Особенно тяжело слушать о голодовках — они объявляли их в тюрьмах, в то время как ее какими только вкусными вещами не пичкали дома! К стыду своему, она заснула, слушая одного из подпольщиков — то как раз был Дан, — и сквозь сон ясно слышала удары молотка, почему‑то раздававшиеся вдалеке.

Когда она проснулась, выступления кончились, и ей показалось, что вот сейчас, во сне, невзначай свалившем ее на этой зеленой поляне, продуваемой легким, пахнущим едой ветерком, она тоже стала коммунисткой.

Еще ей показалось, что тогда же, со дня сходки, в воображении начала вырисовываться та фигура, тот образ, который она наградила столькими достоинствами и который давке в других обстоятельствах и в других местах все равно продолжал жить только в одном обличий — в обличи» Томы Улму.

Лилиана свернулась калачиком, прижав руки к груди, чтоб согреться, не растерять сладких, удивительных видений.

Дэнуц Фурникэ к тому времени был студентом. После того как закончилась сходка, он стал говорить о «свободной любви», о «теории стакана воды», ни о чем подобном она никогда в жизни не слыхала, и рассказы Дана ужасно ей понравились.

— Но как нужно понимать «теорию стакана воды» — тут я что‑то не понимаю? — спросила она после того, как подпольщики разошлись и они остались вдвоем с Даном.

— Очень просто, — ответил он. — Как если бы выпить стакан воды… Смотри!

И поцеловал ее в губы. Она встревожилась: то был ее первый поцелуй в жизни.

— Любовь полностью должна быть освобождена от мелкобуржуазных предрассудков, — добавил он. — С нее нужно сорвать маску лицемерия.

«Как все это странно, господи!» — улыбнулась Лилиана, чувствуя, что словно бы околдована приподнятыми, страстными словами Дана. Разве что… Разве что показалось, будто эти красивые–красивые слова принадлежат кому‑то другому… Да, да, бог весть почему, но она перенесла их в другое время и не туда, не туда, где был студент… В пекарню к Илие Кику!

Она всегда видела в своих видениях — о чем бы они ни были — пекаря. Он неизменно появлялся в ее воображении и, оставаясь где‑то на втором плане, все равно давал о себе знать… Парень даже казался чуть ниже, чем был на самом деле, с тоненькой полоской жестких черных усов на верхней губе. Она все время смотрела на него сверху вниз. Потому что, как он ни старался казаться выше, даже приподнимался ради этого на цыпочки, и как она ни хотела быть хотя бы одного роста с ним, перед глазами у нее все равно стояла только егс макушка. Но это даже нравилось ей. Сколько раз онз прятала лицо в его кудрявой шевелюре! Он ужасно стеснялся, но и это страшно нравилось ей, просто трогало до слез. Хотелось, чтоб он был еще меньше, чтоб не красовался такими могучими, широкими плечами, чтоб ладони у него были не такими твердыми, увесистыми, будто вытесанными из камня… Тогда она взяла бы его на руклг и… укачивала бы, как ребенка, на груди.