Самсон Шляху - Надежный человек

— Можно понять любой трюк, но только не Маламуд, нет! — Кыржэ уселся на скамье, по–мальчишески поджав под сиденье ноги. — Если арестованный всего лишь простой еврей, то его можно в любую минуту расстрелять, неужели не понимаете? Без всякого следствия и допросов… Если б вы были им на самом деле, да к тому же не скрывали этого — все было бы слишком просто… Смерть такого человека ни к чему не приведет, ничего не дает… То, что вы себе вбили в голову, — пустые выдумки, они вам не подходят. Тома Улму — внушительная личность, не какой‑нибудь маклер или продавец пуговиц…

— Упаси бог. Всегда был и останусь закройщиком, — возразил арестованный.

— Оставьте! Вы — руководитель подпольного центра, на счету которого акты саботажа — крушение поездов, поджоги, выведенные из строя линии телекоммуникаций… У подполья прямой контакт с русской армией. Более того — ваши эмиссары попытались проникнуть в ряды венгерских партизан… Поступили точные сведения и о том, что подпольные группы сотрудничают с немецкими коммунистами… В румынских частях появляются листовки, вложенные в пачки табака и сигарет. Вагоны с непарной солдатской обувью… Тома Улму — вы должны это понять — в любое время можно обменять на пленного генерала или другое высокое должностное лицо. В то время как за никому не известного Маламуда — сами понимаете… Напрасно же вы скрываете свое истинное имя, ставшее в какой‑то мере символом… Только излишне усложняете дело.

Арестованный остановился, посмотрел на Кыржэ, в который раз обратив внимание на глубоко засунутую в карман правую руку. С губ его не сходила легкая, грустная улыбка.

— Мне кажется, вы сами заслуживаете жалости. Эта рука… Она отрезана, да? Вместо руки — протез?

Эксперт в свою очередь также посмотрел на руки арестованного — они были скручены за спиной и скованы наручниками.

— Как бы вы отнеслись к тому, если б я попробовал немного облегчить вам режим? — спросил он, с опаской поглядывая в сторону Кранца. — Мне трудно допрашивать человека, даже если он самый опасный преступник, когда тот не может свободно передвигаться, жестикулировать…

— Да, да, жалость, — продолжал арестованный. — Наверно, много зла сделали этой рукой, если теперь приходится прятать ее от людских глаз? — спросил он словно бы из простого любопытства.

— Послушайте: оставьте болтовню, перестаньте рядиться под еврея, — пытаясь сдержать ярость, ответил Кыржэ. — Один раз вам удалось остричь волосы, хотя ни к чему это не привело… Во второй рае не удастся.

— У нас только раввины не стригутся и не бреются… Я же простой грешный человек…

— Наверно, я прикажу остричь вам и ресницы — слишком уж они прячут ваши глаза! Садитесь вот тут, на скамье! — строго проговорил Кыржэ, указывая место арестованному. — И не шевелитесь, застыньте!

Эксперт–криминалист нагнулся — поближе рассмотреть лицо арестованного. Он стал внимательно изучать его, но, как и предполагал, — все еще не справившись с яростью — ничего особенного не обнаружил.

— Да что такое, они у вас не вылезли, случайно?

— До сих пор не замечалось. Может быть, сейчас… кто его знает, — слабо усмехнулся тот.

— Издеваетесь? Шутите? Но не надо мной — над своей собственной жизнью, уверяю вас. В конце концов, неважно, к каким еще уловкам вы решитесь прибегнуть…

Именно это и соответствует облику Томы Улму: бесстрашие, присутствие духа. — Он ухватил руками подбородок арестованного и стал мять, изо всех сил тереть его пальцами.

— Все в порядке! — Голос эксперта теперь звучал победоносными нотами. — Показываются, растут! Потерпите немного, какую‑то малость. Потом уже ничего не поможет — ни железная выдержка, ни вера в коммунистические идеалы. Как только начнут завиваться в колечки, все будет кончено. Одной завитушки и той хватит… Посмотрите мне в глаза!

В это время со своего складного стула поднялся Кранц — похоже, немец собирался подойти к эксперту.

— Будьте добры, поднимите лицо! — снова проговорил Кыржэ. — Сколько бы раз я ни смотрел в ваши глаза, никак не могу избавиться от ощущения, будто вижу их впервые. Потому что… Ну вот, пожалуйста, опять прячутся! Вы открыто издеваетесь надо мной! Перестаньте. У меня начинает сверлить в голове… Герр Крани! Герр Кранц! — приняв смиренную позу, позвал он. — Я, кажется, переборщил, превысил свои полномочия, не так ли? В таком случае — берите его! Передаю в ваши руки — можете исправлять ошибку Кранц открыл наконец рот:

— Зибен ур! — Он достал из кармана часы, поднес их к лицу Кыржэ. Затем шепнул на ухо, косясь в сторону арестованного: — Семь часов… Елена Болдуре!

Кыржэ также посмотрел на часы и, не проронив ни слова, вышел.

В коридоре он наткнулся на надзирателя, стоявшего по стойке «смирно» и всем своим видом показывавшего, что намерен — если будет позволено — доложить о чем‑то.

— Чего нужно? — приподнял руку Кыржэ.

— Пришла госпожа Дангэт–Ковальская. Прикажете провести в камеру?

— Можешь, — разрешил тот. — Только попроси немного подождать. Впрочем… Где она, в контрольной будке?

— Надзиратель! — снова начала звать Лилиана, с огорчением думая, что голос ее звучит слишком слабо и потому, наверно, не слышен в коридоре.

И все же в какую‑то минуту дверь отворилась — надзиратель заглянул в камеру.

— Моя мать, госпожа Дангэт–Ковальская, должна сегодня получить свидание. Эксперт–криминалист сказал, что вы можете найти его в камере… — Но не договорила, не смогла назвать имени…

— Если понадобится — найду, — закрывая дверь, пообещал тюремщик.

«Найду, найду», — все еще звучало в ушах. А его уже… и® если это ложь? Не более как провокация? Никто на свете не может схватить такого человека! Никто! Неужели все‑таки схватили? Неправда! Или хотя бы напали на след?

«Мама, мамочка! Они узнали, что у него вьющиеся волосы. Только мне на целом свете было это известно. И… еще одному. Он слышал от меня… Если ты мне мать и если я тебе дочь, тогда найди, мамочка, подвал на Вокзальной улице… По левой стороне… Военная пекарня… Несколько ступенек вниз, спроси Илие Кику, бригадира… Ты запомнишь: Илие Кику? Скажи ему — только с глазу на глаз, чтоб не услышала ни одна живая душа… Скажи… Ты сразу узнаешь его, как только зайдешь в подвал… Вьющиеся волосы и тоненькие, колючие усы… Повторяй за мной, чтоб не перепутать… Раньше всего скажи, что я люблю его. Только его, одного его. Обязательно скажи, прямо так: люблю… люблю, как мужа…»

Внезапно она почувствовала, что сейчас расплачется — рыдания подступали откуда‑то из дальних глубин, однако сумела справиться с собой, сдержала слезы. Снова подошла к двери, прислушалась — не доносится ли шум из коридора. Потом вернулась к постели, легла. Как ни старалась сдержать стон, даже зажимала ладонью рот и укутывала голову одеялом, рыдания все равно подступали к горлу. Девушка поднялась, села на край койки.