Франц Таурин - Каторжный завод

Но какое это имеет значение?.. Она сделала свой выбор. Сколь ни обидно это для него, но это так...

Иван прервал общее молчание:

— Слова твоего ждем, барин. Теперь вся жизнь наша… в твоих руках.

Подпоручик грустно улыбнулся.

— Я не господь бог.

— Господь, он все видит, да не скоро скажет. А тебе, барин, только до пристава дойти.

В голосе и во взгляде Ивана не было ни насмешки, ни угрозы. И подпоручик понял, скорее почувствовал, что если даже не оставит он этому человеку никакой надежды, если даже прямо скажет, что отдаст его в рукп властей, ему, подпоручику Дубравину, ничего не грозит. Вызволив из беды эту женщину, он тем самым создал себе защиту надежнее любого оружия и конвоя.

Он действительно уподобился господу богу: в его власти было безнаказанно казнить и миловать. И только!.. Он мог вызвать чувство ненависти и презрения или… заслужить благодарность. Но не больше… Чтобы извлечь из благодарности пользу, подлости, по молодости лет, не хватало. А насчет «руки и сердца», конечно, дикая блажь. Теперь ему это очень даже ясно. Ну и пусть их…

— Можешь меня не опасаться, — сказал подпоручик Ивану. — Даю слово офицера.

— Дай тебе бог, барин! — Иван поклонился в пояс. — И в кого ты такой уродился?..

«Нет, с ней можно и под венец!» —подумал подпоручик, увидев, как расцвела Настя после его слов. И тут же резануло в досаде: «Можно, да не тебе…»

Обратно в слободу возвращались вдвоем. Настя сама вызвалась вывести его из лесу.

Шли долго. И подпоручику показалось, что по более дальней дороге и что‑то очень много поворотов и перевалов из распадка в распадок.

«Да и лучше, — подумал подпоручик, — нет у меня более дел в этой землянке…»

Молчали, думая каждый о своем.

И только когда вышли на берег пруда, где‑то очень близко от места первой их встречи, подпоручик спросил:

— Полюбила, стало быть?

— Я его, Алексей Николаич, у смерти выходила.

— Меня тоже.

— Долг отдала.

— Выходит, квиты, — усмехнулся подпоручик.

— Нет, Алексей Николаич, — серьезно и с волнением сказала Настя, — теперь я по гроб жизни в долгу. Только этот долг мне оплатить нечем. Неоплатный он…

Спал подпоручик в эту ночь плохо, тревожно. Сон не шел. А когда забывался на минуту, то либо мерещились разные страшные бородатые хари и сверкало лезвие занесенного над головой ножа, либо виделась она, такая желанная и во сне доступная… и опять возле нее тот бородатый…

И только под утро сон взял свое.

Ерошка, слышавший, как барин всю ночь ворочался и даже постанывал, не стал будить его.

И когда Тирст приехал на пролетке, пришлось ему дожидаться, пока подпоручик завершит свой утренний туалет.

Впрочем, по всему видно было, что промедление нимало не огорчает Ивана Христиановича.

— Молодые годы и чистая совесть способствуют сну, — философски заметил Иван Христианович и, как бы спох катясь, добавил: —Так вы и не позавтракали, батюшка Алексей Николаевич! Натощак делами заниматься несподручно. Прошу ко мне чайку откушать! Мне, батюшка Алексей Николаевич, вчера рыбаки вороновские стерлядочку доставили. Отменная, доложу вам, рыбка!

Подпоручик отказался было, но не очень категорично. Иван Христианович подхватил его под руку и повел к себе, сказав кучеру:

— Обожди нас здесь, братец!

Покудова стерлядочка подпрыгивала на сковородке, приветливый хозяин занимал гостя разговорами. По праву старшего в летах поинтересовался и школьными годами его, и достатком родителей, и, как бы между прочим, осведомился: каким ветром занесло молодого офицера на столь дальнюю окраину государства Российского?

Подпоручик отвечал уклончиво: служба, предписание начальства.

Тирст, подмигнув зрячим глазом, посочувствовал:

— Я чаю, из Петербурга не всласть уезжать было. Столица, театры, балеринки, хе–хе… дело молодое.

За столом хозяйничала дочь Ивана Христиановича. Подпоручик видел ее впервые.

До того два раза приходилось ему отобедать у Тирста, но тогда за столом ее не было.

Подпоручик не мог знать, что осторожный Иван Христианович оберегал дочку от встречи со столичным вертопрахом. Сегодня же попустился осторожностью, уповая на скорый отъезд офицера. К тому же хозяйка дома Лизавета Ивановна была нездорова, и руководить за столом пришлось дочери.

— Аглая, — представилась она гостю.

Подпоручик поцеловал у нее ручку, подумав при этом: «Скажи на милость, у такого крокодила и столь прелестная дочь. Верно, в мать пошла. Эх, было бы увидеть ее раньше!»

А вслух рассыпался в комплиментах.

К удивлению его, Аглая особенно не смутилась, даже как будто пропустила слова его мимо ушей.

Тогда подпоручик признался, что изумлен крайне и даже предполагать не мог в суровом сибирском климате отыскать столь чудно расцветшую прекрасную розу.

На это Аглая возразила, улыбнувшись несколько загадочно:

— Заключаю из ваших слов, что вы мало у нас пожили и нс осмотрелись еще. У нас в слободе настоящие красавицы есть.

Подпоручик почувствовал, что затронул скользкую тему, и, чтобы уйти от нее, принялся рассказывать, сколь великолепен был последний бал у генерал–губернатора, ввернув, однако ж, и тут, как недоставало на том балу Аглаи Ивановны, и выразил надежду, что на следующем балу будет он иметь счастье пройтись с нею в мазурке.

Иван Христпанович почти не вмешивался в разговор молодежи и, казалось, все свое внимание обратил на то, чтобы тарелка и рюмка гостя не пустовали.

К осмотру печи приступили лишь далеко за полдень.

Небольшая — сажен четырех в высоту и сажени две в нижнем поперечнике — доменная печь прижалась к круто срезанному склону холма. Верхушка холма тоже была срезана под уровень с верхом печи. На верхней площадке располагались штабелями руда и флюсы. От штабелей к верху печи пролегал деревянный настил из толстого лиственничного половинника.

Работы велись на нижней площадке у подножия холма. Десятка полтора рабочих подвозили на тачках ярко–красный с фиолетовыми подпалинами кирпич и выкладывали его невысокими столбиками. По чистому, почти фарфоровому звону подпоручик определил, что огнепостоянный кирпич отменного качества.

Распоряжался работами рослый мастеровой с крупным носатым лицом, на котором сквозь сизую щетину давно не бритой бороды проступали глубокие складки морщин. Одет он был, как и остальные, в холщовую рубаху и штаны, и подпоручик приметил его лишь по заношенной и в нескольких местах прожженной войлочной шляпе да по темной заплате на седалище.

Едва пролетка остановилась, мастеровой в войлочной шляпе подошел встретить начальство.

— Смотри мне, Герасим, — сказал Тирст подошедшему, который был, по–видимому, старшиной артели, — господин подпоручик железное дело в институте изучал и на казенных заводах службу нес. Он все твои плутни и нерадение враз на свежую воду выведет.