Иван Машуков - Трудный переход

Он уже давно считал про себя, что крестьянину-трудовику, своими руками возделывающему землю, нет нужды в одиночку ковыряться в ней, надо объединяться.

«Да ты по душе-то настоящий коммунист, вступай в партию», — предложил как-то Дмитрий Мотыльков, выслушав рассуждения Лариона о земле и хозяйстве. «Нет, Дмитрий Петрович, в партию я ещё не достоин», — ответил Ларион.

«Какой умный мужик!» — восхищался тогда Ларионом Мотыльков.

— Коммуна вещь сурьезная, — ответил Ларион на слова Григория, обдумывая в то же время про себя, как высказать вспыльчивому и не терпящему возражений Григорию свои опасения, что народ коммуну не поддержит, не готов ещё к этому народ. — Я, конечно, не против, но надо всё же обсудить, — продолжал Ларион. — Может, мы зайдём сейчас к Тимохе?

Тимоха — это был Селезнёв. Круг замыкался. «Да что они, сговорились, что ли?» — с досадой подумал Григорий. Затевая разговор о коммуне сначала с Николаем, а потом с Ларионом, Григорий думал, что они сразу же согласятся; в этом он не сомневался. Тогда и Тимофей Селезнёв может изменить своё мнение. Но вышло всё не так, как он предполагал.

Была уже полночь, когда они пришли к Селезнёву и подняли его с постели. Вслед за ними сюда же явился и Иннокентий Плужников.

— Что вас черти носят? Здравствуй, Ларион! Здорово, Николай! Это ты, что ли, их привёл? — спрашивал Григория Тимофей, шлёпая по полу босыми ногами и ставя на стол зажжённую лампу.

— Не я их, а они меня, — хмуро сказал Григорий. — Вот беспартийные, а больше, чем ты, за коммуну!

Тимофей надел штаны, рубаху, сел к столу. В избе было жарко. На кровати спала жена Тимофея, ребятишки разметались по полу. Женщина один раз проснулась, приподняла голову от подушки, поглядела. Мужики сидели вокруг стола, глухо жужжали их голоса. Тимофей в расстёгнутой рубахе облокотился рукою на стол. Григорий сидел прямо, и суровое лицо его выражало внимание. Николай изредка поглядывал на Григория, но больше он смотрел на Лариона, а тот — плотный, чубатый, с белёсыми бровями — говорил чуть глуховатым баском, обращаясь к Сапожкову:

— Григорий Романыч, я всецело с тобой согласный. Ты правду говоришь, что на кармановской усадьбе мы очень свободно можем коммуну устроить. Справедливые слова. Но мы же должны не токмо что о себе, но и о всех прочих. В коммуне, если по правилу, мы и жить должны все вместе, так ведь? Ладно, ежели нас будет немного, а ну как поднавалит…

— Мы, наоборот, должны стараться, чтоб к нам больше народу шло, — сказал Тимофей.

— Истина, — подтвердил Ларион. — Для многолюдства кармановский дом малой. Стало быть, надо другие строить. А теперь, возьмите, как быть с едой. Общую кухню, где ты её там сделаешь? Или, скажем, столовую? Это всё нужно устроить. Моё мнение: не коммуной, а лучше артелью жить. — Ларион обвёл всех глазами: нахмурившегося Григория, доверчиво смотревшего на него Николая и поощрительно кивавшего ему головой Тимофея Селезнёва. — Артель — это для нас подходяще, — продолжал Ларион. — Я вот читал в газетке про одну артель. У них лошади и коровы, значит, на общем дворе. А сами они, безусловно, по своим избам. Конечно, желательно в коммуне, чтобы всем Еместе, как имеет думку Григорий Романыч. Может, выселиться куда-нибудь, построек наставить, земли побольше… Вроде хутора?

— Какой хутор? — встревожился Тимофей. — Выходит, мы будем в коммуне. А с остальными как же?

— Пусть вступают! — бросил Григорий.

— А вся деревня как? Мы на хутор выселимся, все сознательные, а народ бросим? Нет, это будет неправильно. Да и досуг ли нам сейчас о хуторе да о новых постройках думать? Ты сам посуди, Григорий: подходит весна, надо сеять, а мы будем в один дом сселяться, кухни да столовые устраивать. Нам впору с пашней управиться! Если мы, конечно, думаем по-хорошему дело зачинать…

Григорий молчал, насупившись. Николай, Тимофей, Иннокентий и Ларион выжидательно смотрели на него. Трудно было Григорию отказаться от задуманного, мучительной казалась даже самая мысль об этом. Но он понимал, что остался в одиночестве. «Эх, был бы Митрий!» — опять подумал он о Мотылькове. Однако от него ждут слова, и Григорий переломил себя.

— Ну ладно, — поднял он голову. — Не идёт коммуна — подумаем об артели… А ты ловко подвёл ноги к бороде, — метнул Григорий сердитый взгляд на Тимофея.

— Ты не серчай… Давай-ка лучше прикинем, кто в артели-то будет…

— Что ж, давай бумагу, составим примерный список.

— Да можно и без бумаги, — стал отнекиваться Тимофей.

— Тащи, тащи! — прикрикнул Григорий.

Тимофей покорно полез в сундук за тетрадочными листками. Иннокентий Плужников сходил в сельсовет за поселённым списком. Стали обсуждать возможных членов артели.

— Этот не пойдёт… этот пойдёт… должон пойти… — раздавалось в ответ на выкликаемые Плужниковым по поселённому списку фамилии крутихинских бедняков и середняков.

— Кузьма Пряхин, — называл Плужников.

— Упорный, чёрт, — сказал Григорий. — Он лучше зарежется, чем своё в артель отдаст.

— Да-а, — протянул Николай Парфёнов. — Кузьма не пойдёт…

В памяти всех сразу встал жилистый тридцатилетний крестьянин с курчавой бородой и беспокойными глазами.

— Кузьма, как клещ в кобеля, вцепился в своё хозяйство…

— Давай дальше, — сказал Тимофей.

— Да он же бедняк, Пряхин-то, — остановился Плужников.

— Это мало важности. Бедняк, а дух-то у него…

— Пелагея Мотылькова…

— Вдова Митрия Петровича, я с ней сам поговорю, — сказал Григорий.

— Анисим Шестаков…

— Это который Анисим? Снизу?

— Он.

В Крутихе было два Анисима Шестакова: один — сухопарый и длинный рыжий мужик, хитроватый, но с ленцой; другой — маленький, подвижной, горячий. Жили Шестаковы в разных концах деревни, по течению речки Крутихи, и потому отличались прозвищами: верховской звался Анисим Сверху, а низовский — Анисим Снизу.

— Анисим Снизу — этот пойдёт, — проговорил Николай с усмешкой, — на хитрость его лень понадеется…

— Что, плоховат? Ну, да ведь в артель — не одних ангелов… Организация массовая, — также с усмешкой отозвался Григорий.

— Филат Макаров. Батрак.

— Пойдёт, не пойдёт, а уговорить этого надо. Для прослойки!

— Ефим Полозков.

— Вот с Ефимом задача. Мужик на подъём тяжёлый. А надо бы его… Работящий. Я схожу к Ефиму, — сказал Ларион.

— А Егоршу Веретенникова как? — спросил Иннокентий Плужников, покосившись на Сапожкова.

Григорий молча поднялся. Встали и остальные. Так судьбу Егора и не обсудили на этот раз.

Запел петух, завозились под шестком куры. Жена Тимофея приподнялась на постели, села и стала надевать через голову юбку.

— Эх, засиделись-то мы! — смущённо сказал Ларион.

Уже совсем рассвело, когда они вышли на улицу. Звёзды побледнели. Из труб на серых крышах изб валил дым. Всё было, как обычно, но в эту ночь в Крутихе положено было начало будущему колхозу…