Джон О'Хара - Время, чтобы вспомнить все

Только шесть лет спустя Шарлотт снова прошлась под деревянным козырьком «Датч Амрингенс». В 1888 году она садилась в Филадельфии в поезд на Гиббсвилль и на платформе перед соседним вагоном увидела и мгновенно узнала рыжебородого мужчину — он шел с сумкой на плече и явно собирался садиться тот же самый поезд. А на следующий день она прошла мимо салуна «Датч Амрингенс» по дороге из дома на Мейн-стрит, а потом еще раз по дороге с Мейн-стрит домой, но этого мужчины там не было и в помине. Шарлотт не способна была признаться себе в истинной причине своего любопытства к рыжеволосому. Однако она была способна отрицать, что истинной причиной было не одно только любопытство. Но так как Шарлотт была женщиной неглупой, то ее отрицание в конечном счете уступило место честному признанию.

Шарлотт была женщиной далеко не глупой. Из всех своих многочисленных поклонников она выбрала человека, который, помимо обладания явными достоинствами — происхождением и деньгами, — скорее всех остальных ее поклонников стал бы потворствовать ей во всем, чего бы ей ни хотелось. Она сочла, что Бен скорее всего будет нетребовательным мужем (и ее догадка оправдалась) и скорее всего способным посвятить ее в тайны физической близости. Она была чистейшей из девственниц, но при этом никак не хотела смириться с расхожей мыслью о том, что любовными утехами наслаждаются исключительно мужчины, а для женщин это не более чем отвратительная прелюдия к священным радостям материнства. Шарлотт верила в Бога и не могла поверить, что в Божественный замысел входило наградить мужской род наслаждениями, а женский — исключительно страданиями и болью. С мирской же точки зрения Шарлотт обнаружила, что ее возбуждает прикосновение к ее руке руки молодого человека, и когда она впоследствии заново переживала это ощущение, она осознавала, что возбуждение это не ограничивалось только ее рукой. Желание этого прикосновения она ощущала меж лопаток, в коленях — во всем своем теле. Она не вела доверительных разговоров со своими сверстницами, и потому у нее было существенно меньше заблуждений, чем могло быть. Логика работы сексуальных органов представлялась ей очевидной еще с детства, и единственным существенным сюрпризом оказалось различие между картинами, изображавшими нежных херувимов, и живым страстным мужчиной в лице Бена.

Бену не повезло в том, что он, оказавшись отцом двух мертворожденных детей, стал причастным к трагедии, в которой он частично или даже полностью обвинялся. Шарлотт было все равно, винить ли в случившемся Бена или их физическую близость: ее муж и физический акт слились воедино, и это слияние представлялось ей мерзостью. Но для их отношений еще ужаснее было то, что Шарлотт ничуть не волновало, удовлетворял ли Бен свои потребности с другими женщинами или нет, — главное, чтобы не было никаких скандальных историй. В первые годы их супружества, стоило Бену невинно пофлиртовать с какой-нибудь женщиной, как Шарлотт безумно его ревновала. Она никогда по-настоящему его не любила, но поначалу их брак поддерживался тем, что ей нравилось проводить с ним время и нравилась ее новая роль жены. В представлении Шарлотт, ужас и страдания после второго мертворожденного ребенка убили их отношения, и она считала, что ее заявление более чем оправданно.

Жизнь Шарлотт с выбранным ею супругом обернулась не так, как она планировала, но теперь, после второго мертворожденного ребенка, она отказалась от мужа и посвятила себя сыну. Она начинала новую жизнь, но на этот раз получала от нее то, что хотела. У Шарлотт был свой дом, выбранные ею самой отношения с ее партнером и сын. У нее был муж, который безропотно взял на себя официальную роль отца и при этом не вмешивался в воспитание сына. Отдав в свое время предпочтение Бену, она действительно сделала преотличный выбор: в этом доме безупречных манер она не встречала сопротивления ни своим поступкам, ни своим методам. И словно преднамеренно (хотя это было и не так), она полностью разрушила любовь сына к отцу. Муж теперь выглядел чуть ли не глупым, а сын — чуть ли не святым.

Проходили годы. Наступало Рождество, и они, сидя перед изысканно украшенным камином, обменивались подарками, а Бен завел традицию — но после двух попыток от нее отказался — читать в этот день повесть Чарлза Диккенса «Рождественское песнопение». На День независимости они обычно шли в офис Бена смотреть парад Великой армии республики, а потом Джо везли на детский пикник у «Потока». Фоли, кучер, сменивший Коннелли, учил мальчика искусству верховой езды и управления лошадьми и преподал первые уроки нецензурного языка. Отец помогал сыну в занятиях арифметикой, алгеброй и начальным курсом латыни, но всеми остальными учебными занятиями руководила мать. Она проверяла его правописание, слушала, как он читает, и заставляла его читать повторно, чтобы исправлять вкравшийся в его речь пенсильванско-немецкий акцент. Ее собственное произношение было безупречным исключительно благодаря влиянию ее английской гувернантки, и она была полна решимости не допустить в его речи напевности, свойственной почти всем детям Гиббсвилля, за исключением ирландских. У Бена произношение было простым, ближе всего к новоанглийскому акценту янки, хотя он и не проглатывал «р». Авторитет Бена признавался в двух вопросах: как правильно завязывать галстук и как подбирать мужские украшения, но чему он действительно научил своего сына, так это плаванию.

Как-то раз в июле, когда Джо было шесть лет от роду, Бен пришел домой из офиса в полдень — было время обеда.

— Доброе утро, папа, — сказал Джо. — У мамы болит голова.

— Болит голова? — переспросил Бен.

В гостиную вошла сестра Фоли Марта и объявила, что у миссис Чапин болит голова и она не спустится к обеду.

— Понятно, — отозвался Бен. — Скажите своему брату, чтобы он запряг в коляску Блэки и подвел к парадному входу. Прямо сейчас, Марта. Пожалуйста.

— А вы, сэр, разве не будете обедать?

— Нет. Сделайте, пожалуйста, как я вам велел.

— Папа, куда ты едешь?

— Я тебе объясню через минуту. Твоя мама спит?

— Не знаю. Наверное.

— Поднимись на цыпочках наверх, посмотри, спит она или нет, а потом тут же вернись и скажи мне.

Мальчик не привык выслушивать приказания, но отца послушался и, вернувшись, сообщил, что мать спит.

— Мы едем кататься, ты и я.

— Ты и я, папа?

— Да, ты и я.

— Но я не спросил маму.

— Я ей оставлю записку. Она не будет волноваться.

— Папа, она будет волноваться.

— Если я напишу записку, не будет.

— Папа, а куда мы поедем?

— Это сюрприз.

Бен принялся писать записку Шарлотт.

— А какой это сюрприз?

— Приятный, — сказал Бен. — А теперь не задавай мне больше вопросов, пока я не допишу записку.