Мюд Мечев - Портрет героя

— А-а! Черт бы их взял! — слышу я в третий раз.

Она беспомощно барахтается, пытаясь подняться. Я прислушиваюсь. Ничего, кроме ее чертыханья, не слышно. И я выхожу из своего укрытия. Она замолкает и, повернув голову, остается лежать на своей этажерке и даже, кажется, еще крепче ее обхватывает.

— Ктой-то?

— Мальчик, бабушка.

— Чего тебе?

— Пришел за дровами.

Я нагибаюсь над ней, помогаю подняться. А на земле, тускло отсвечивая перламутром, лежат разбитые японские ширмы из комнаты Большетелова…

— А по какой такой праве пришел?

— Как «по какой праве»? Пришел — и все!

Наступая на меня так, что я принужден сделать шаг назад, она снова спрашивает:

— Нет, отвечай! Ты что — жилец, что ли, здешний?

— Нет… Я так… Раньше ходил.

— Раньше он ходил! Сопляк! Когда — раньше? До японской войны? Тут собирають дрова здешние! Понял? Ишь, нашелся! Сюда пришел один такой… Дак ему так дали! Лежал, пока очухался!

— А кто дал, бабушка?

— Хто? Наши и дали! Вчерась! И тебе дадуть!

— Бабушка, а ведь я вас знаю. Ведь вы соседка Большетелова?

— Ты Митькин, что ли, будешь?

— Нет, бабушка. Я учился с Ваней.

— Ну дак что?

— И ходил к ним. Скажите, бабушка, что с ними? Где они?

— Хде-хде… Много будишь знать, скоро состарисси! Можеть, это — военная тайна? Можеть, ты шпиен?

— Нет, бабушка. Скажите мне, а я помогу вам. — И я нагибаюсь над ширмами.

— Не трожь! Не твое, дак и не трожь!

— Бабушка, поверьте мне! Я вам сейчас скажу, где стояли эти ширмы. Они стояли в комнате Большетеловых, а за ними рисовал Ваня. А перед ними стояло корыто.

— Правда… Ты не Любкин ли?

— Нет, бабушка. Я сам по себе. Я из другого дома. Я учился с Ваней. Где они?

— Хм! А для чего тебе знать?

— Он же в школу не ходит.

— Почем ты знаешь? Можеть, и ходит.

— А где?

— А где ж ему быть? В детском доме.

— А где?

— И, милай! Разве их держать сейчас в Москве? Все детские дома выселяють из Москвы-та. А ты что думаешь — там хуже? Да их там кормють три раза в день, раз в десять дней в баню водють! Белье чистое. Вшей убивають липистричеством. А тут — чешись да чешись! Ведь хуже вши что, а?

— Не знаю, бабушка… А его мама… умерла?

— Хы! Чегой-то ей умирать?

— Так где же она?

— Сидить!

— Как… «сидить»?! Где?!

— В тюрьме. Где ж ей сидеть? Где все сидять, там и она сидить.

— Как… в тюрьме?

— Как-как? Сядь да покак! — И, отвернувшись от меня, она поднимает с земли ширмы.

— Бабушка, милая, подождите! Расскажите! Да за что ее?

— За карандаши… Вынесла этому придурку… Вот и дали…

— Сколько?

— Как — сколька? Сколька надо, столька и дали. Ишь, какой! Что, не знаешь — война нынче! Два года…

— А дети?

— Сам в детдоме… А ее в этот… приют для маленьких.

— А вы?

— А нас выселили… Госпиталь будить.

— А куда выселили?

— В такой же подвал… Куда больше?

Двое мужчин в военной форме входят в ворота, и я вижу, что это офицеры.

— Чтой-то? Милиция?

— Нет, военные.

— А, черт бы их взял!

В одном я узнаю Авессалома Артековича.

— Вот! — говорит другой и, войдя в проем дверей, зажигает фонарик. Мы видим ободранные обои на стенах и кучи мусора на полу. — Вот здесь будет склад и аптека… А там — палаты.

Они осторожно идут в глубь помещения.

— Идем, бабушка.

— Помоги, сынок.

Я кладу ей на спину ширмы, и в этот момент они возвращаются.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает военный. В его голосе я чувствую неприязнь. И не успеваю я рот открыть, как бабка отвечает:

— Тебе-то что, родимый? Идешь себе, ну и иди помаленьку!

— Раз спрашивают — отвечать надо.

— Кому надоть, а мне — нет!

— Это почему же?

— Потому что, когда ты еще под себя срал, я вшей кормила! — Она плюет ему под ноги и произносит со злостью: — Чтоб вы все сдохли! Чтоб вы сдохли! И эти войны ваши… Японские! Халхинголские! Финские! Немецкие!

— Бабушка, тише!

— Что — тише?! Сопляк несчастный! — орет она, шамкая и пытаясь выпрямиться, чтобы посмотреть на того, высокого. А он, открыв рот, смотрит на нее. — Что ты мне сделаешь, сопляк?! У меня все поубиваны! Все!!! Черт бы вас всех побрал! И матерей ваших! Так и разэтак!

— Пойдемте! — Авессалом Артекович тянет высокого за рукав, и они поворачиваются.

— Ну и бабка! — говорит тот, крутя головой. А потом обращается к Авессалому Артековичу: — Ты строишь так, будто война век будет.

— А когда, по-твоему, она кончится?

— Через год!

— Хм! — только и отвечает Авессалом Артекович.

Бабка вся дрожит от злости. Они уходят, не оглядываясь, а я помогаю ей дотащить ширмы до ворот.

— Кончится она через год… через два… а там — другая! Через десять! Тьфу! До свидания, сынок! Ты чей — Митькин?

— Нет, бабушка. Я сам по себе. Прощайте!

— Тебе тоже!

И я медленно иду домой, думая обо всем, что произошло в этот день.

Первое, что я вижу дома — бледное лицо мамы.

— Ты опять поздно!

— Я гулял. Мама, я видел танки! Такие замечательные! И так много!

— Ну хорошо. А что ты опять делал в церкви?

— Я был там в память друга…

— Разве память друга нельзя почтить в другом месте?

— Нет, мама… Он просил меня.

— Кто?

— Трофим Яковлевич…

— Он… умер?

— Мама! Он… зарезался!

— Не говори больше! Ни слова! — Она обхватывает мое дрожащее лицо руками. — Бедный, — шепчет она. — Прости меня!

— Мама! Мама! — Я еще сдерживаюсь изо всех сил. — И пропал Ваня Большетелов! Его мать посадили на два года!

— Боже! Боже! — шепчет она. — Какое ужасное детство я дала тебе, мой сын! Прости меня!

— И я! И я! — слышу я голос брата. — Ведь я с вами! Ведь я ваш?

Наступила весна. Громадные кучи снега под окнами первых этажей осели, растаяли и шумными грязными потоками устремились по Пуговичному переулку на улицу Льва Толстого, а оттуда — на Крымскую и в Москва-реку. Небо, светлое и чистое, с утра полное солнцем и тишиной, повисло синей чашей над нашими бедными домами и влажной землей, из которой начинала выбиваться первая трава. Оставшиеся в усадьбе Льва Толстого деревья покрылись зеленым пухом листьев, и в их вершинах вороны с шумным карканьем устраивали гнезда. В наших домах посредине дня стали раскрываться окна и двери, из комнат выходила зимняя стужа, впуская теплый и чистый воздух с улицы.

Подняв голову, я стою перед нашим большим окном. Оно очень грязно, часть его забита фанерой, а через оставшиеся стекла видны опилки, положенные почти до самой форточки. Подставив табурет, я влезаю на него и, взяв мисочку с водой, выжимаю мокрую тряпку и протираю стекла. Когда заканчиваю, у форточки показывается бледное лицо брата. Он внимательно следит за моей деятельностью, потом открывает рот и что-то говорит.

— Открой форточку! — кричу я ему. — Не слышно!