Мюд Мечев - Портрет героя

— А мать разрешила?

— Нет, я не сказал ей.

— Вот как… Значит, ты врешь ей?

— Вру, конечно.

— Ну пошли.

Он вздыхает и снова кладет руку мне на плечо. И тут одновременно мы видим… Изъявительное Наклонение. Стоя напротив, у входа в каменные ворота, он при виде нас задирает вверх свой оседланный пенсне нос и, не здороваясь и не говоря ничего, замирает. Мы идем навстречу ему, и я не спускаю с него глаз, а директор так задумчиво, как будто он хочет что-то вспомнить, морщится, но молчит. И вот мы подходим вплотную к Наклонению. Он делает шаг вперед.

— Добрый вечер, Владимир Аверьянович!

Так как его приветствие не относится ко мне, я только киваю, директор вообще никак не реагирует. Наклонение остается позади, а директор еще больше морщит лицо.

— Мне плохо… Посади меня… — просит он.

— Садитесь… — Я подвожу его к ограде.

По-прежнему не выпуская моего плеча, он тяжело садится на камни ограды, выставив вперед свой протез, прислоняется спиной к железным прутьям. И, глядя в небо, произносит:

— Побудь со мной…

— Хорошо, — отвечаю я с болью в сердце.

Со странной отрешенной улыбкой смотрит он в вечернее небо.

— Какой прекрасной могла бы быть жизнь! — говорит он. — Ах, как тяжело!

Я не нахожу в себе сил что-то сказать ему.

— Боже мой! Лучше бы я умер, чем дожил до этих дней!

Мне хочется обнять его, но дрожащими губами, вместо того чтобы что-то сказать в утешение, я говорю:

— Владимир Аверьянович! Пойдемте отсюда! Вы простудитесь…

— Хорошо, — тихо соглашается он. — А ты… не можешь меня проводить?

— Да, конечно.

Я помогаю ему подняться. Мы медленно спускаемся с церковного двора и идем к трамвайной остановке.

Я подсаживаю его в трамвай с передней площадки и вхожу следом. Женщина с сумкой на коленях поднимается, уступая ему место. Он благодарит и садится рядом с молодым парнем, лицо которого обожжено порохом, а на глазах — синие очки. Неподвижно держа свою голову, парень спрашивает директора:

— Простите, какая остановка?

— Улица Льва Толстого.

— А солнце есть?

— Есть, — глухо отвечает директор. — Заходит…

— И церковь видно?

— Да, видно.

— Благодарю вас! — Парень улыбается, держа прямо свою ослепшую обезображенную голову.

…Потом я отвожу его от трамвая до маленького жалкого домика в два этажа с отстающей побуревшей краской и с отбитой во многих местах штукатуркой. Он останавливается у входа и протягивает мне руку:

— Спасибо! Хочешь зайти?

— Нет, мне пора. Спасибо.

— Слушай, — внезапно спрашивает он, — а за что вы не любите Сигизмунда Феликсовича?

— За это… никого не любят!

— Да! — соглашается он. — Ну, прощай!

Он дергает проволочную ручку, висящую у дверей. Звенит колокольчик. Дверь отворяет высокая, очень худая женщина, вся в черном. Подав руку, она помогает ему взойти на ступени.

— Добрый вечер, мама! — говорит он. — Я все сделал, как ты просила!

Он нагибает голову, и она молча целует его.

А я иду опять к тому месту… Все потемнело от тучи, и снова повалил снег.

Когда я прохожу половину пути, слышится отдаленный гул моторов. Шум, лязганье, скрежет явственно долетают до меня. Подставив колючему снегу лицо, я напряженно вглядываюсь в темноту.

Темная плоская лента машин спускается со Смоленской площади. Прохожие останавливаются и так же, как и я, всматриваются вдаль. Вот появился высокий «студебеккер» с желтыми щелями светящихся фар, и мы, встав у самой обочины, можем видеть лицо молодого офицера в черном шлеме с наушниками, освещенное слабым светом, падающим снизу от приборов. А следом, тяжело грохоча мощными гусеницами, рыча моторами, ползут танки… Длинные пушки выставлены из башен и закрыты чехлами; люки открыты, и оттуда, высунув головы, молча смотрят на нас люди в темных шлемах. Тонкие антенны колеблются за их головами. Танки идут почти без интервала — по три машины. И слабый свет из узких щелей их фар освещает грязный тающий снег.

Вся улица заполнена танками, и, несмотря на сильный ветер, над ней стоит тяжелый дым от выхлопов. Танки ползут и ползут. И земля дрожит у нас под ногами. Старик, стоящий впереди меня, снимает шапку и так стоит с непокрытой головой. Один из танкистов из самого близкого к нам сейчас танка, на башне которого написано крупными буквами «За Родину! За Сталина!», снимает свой шлем и машет нам.

Как я хочу сказать им что-то, этим танкистам! Я хочу им что-то крикнуть! Быть среди них! Но… я стою молча и, глотая слезы, просто смотрю и смотрю на эту ползущую армаду машин.

Но вот последние танки уползают к Крымскому мосту, а за ними едет еще один «студебеккер» с красным огоньком. Старик надевает шапку, стряхнув с головы снег, и мы расходимся. Я, достав платок, вытирая лицо, с ужасом думаю о том, сколько же сейчас времени, — и бросаюсь почти бегом в тот переулок.

Темно. И прежде чем глаза привыкают к темноте, я вхожу в уже знакомый двор. Со стороны госпиталя слабый синий свет освещает часть забора и крыши построек. Двор чист — нет ни щепок, ни палок, ни досок. Выбитые окна дома Большетелова мрачно зияют черной пустотой, куда, завывая, врывается ветер и шуршит там обрывками обоев. Оглядев двор, я иду в знакомый угол и сразу же нахожу ту дыру, где вчера нашел рукавицу с письмом.

Еще раз оглянувшись, достаю из-за пазухи рукавицу с конвертами и засовываю в холодное темное отверстие, которое заваливаю кирпичами. Сделав это, я ищу дрова, ощупывая ногой ямки между грудами битого кирпича, и быстро нахожу аккуратную маленькую вязанку. Я беру ее в руки, еще раз оглядывая пустой унылый двор. Кроме закрытой проходной, откуда пахнет жильем и дымом, все остальные помещения пусты, необитаемы, и ветер доносит до меня из разбитых окон дома противный запах холодной сажи и еще чего-то неприятного и грязного, чем всегда пахнут разоренные дома.

И тут я слышу какой-то шорох внутри дома и застываю на месте. Шорох… Тихие шаги… Вздох и какое-то бормотание.

В нижних подвальных окнах вспыхивает свет. Какое-то время он мигает, потом гаснет. Опять шорох… Скрип… Я прячусь за большую кучу битого кирпича. В проеме дверей появляется голова, замотанная платками. Я из своего укрытия наблюдаю за ней, но ничего кроме крючковатого носа мне рассмотреть не удается. Оглядев весь двор и не заметив меня, голова чихает раз, другой…

— А-а, черт бы их взял! — явственно слышу я старушечье бормотание.

И вслед за этим что-то блестящее, напоминающее конструкцию старинного самолета с обрывками ткани, появляется в дверях. Потом из дверей высовываются руки, держащие это странное сооружение.

— А-а! Черт бы их взял! — снова со злостью повторяет старуха, пытаясь вытащить что-то, похожее на самолет, и на этажерку. Она делает резкое движение и падает.