Мюд Мечев - Портрет героя

— Он кричал, — нагло улыбаясь, говорит Славик. — «Бандиты, остановитесь! Отдайте награбленное!»

— Ты с ума сошел!

— Нет, это вы сошли с ума! Разве не вы сбили с ног профессора-международника?

— Ты чокнутый!

— Оставь его, — слышу я внезапно голос Чернетича. — Оставь! Развоняется!

— Ах вот вы как! — шипит Славик. После слов Чернетича лицо его буквально зеленеет. — Я к вам, как к людям, а вы…

— Что мы?

— Что вы! Что вы! Честненькие! Чистенькие! Умненькие! Интеллигентные!

— Пошли, — устало говорит Чернетич. — Уже воняет!

Славик, мне кажется, сейчас заревет. Точно! Что это с ним? Он идет в сортир.

— Ну пока! — говорит Чернетич.

— Пока, Драго!

Я тихонько подхожу к ребятам. Они испуганно оборачиваются, но, увидев меня, опять утыкаются в книгу. Я заглядываю через их головы: на развороте — прекрасная обнаженная женщина. Подняв тонкие молодые руки, тянется она сквозь заросли листьев к висящей над ее головой спелой кисти винограда. Полные груди с маленькими сосками, круглый живот, широкие бедра и стройные длинные ноги!

— Жаль, что все главное закрыто, — шепчет тот, что держит книгу.

Славик выходит из сортира и подходит к окну.

— Эй! — говорит он мне как ни в чем не бывало. — Иди скорей! Смотри!

Окно выходит на церковный двор. Толпа людей у входа в церковь. Слышится знакомый тоненький дискант:

— Дяденька! Отпустите, пожалуйста!

— Что? Что такое? — возмущается женский голос. — Почему детей?!

Раздвигая толпу, движется к синей милицейской машине Памятник. Револьвер в кобуре болтается, как всегда, под свисающим жирным животом. Сзади, сопровождаемые двумя милиционерами, идут, плача и озираясь, деревенские дети. Вот они подходят к машине, чья-то рука открывает заднюю дверцу, мотор фыркает и, разбрызгивая грязь и остатки снега, машина уезжает с церковного двора.

— Вот и все! — говорит Славик. — Не надо было побираться! Запрещено ведь это!

Я молчу.

— В детском доме им будет лучше!

Я молчу.

— Чего молчишь?

— А разве это тоже запрещено?

— Молчи себе на здоровье.

Я поворачиваюсь.

— Куда ты? Давай досмотрим!

— Нет!

«Точно, он ревел».

Ребята снова утыкаются в книгу, а я сбегаю вниз, в раздевалку, одеваюсь и выхожу на улицу. Мне надо зайти в церковь и потом… еще туда, к дому Большетелова.

Я прохожу церковным двором, но услышанный разговор заставляет меня замедлить шаги.

— …на них были нашиты мешочки — а там тысячи!

Плешивый, седой, с культяпкой вместо правой руки старик, сидя на площадке, установленной на колесиках, выставив вперед обрубки ног, продолжает:

— Тысячи, тысячи были! Уж это верно. Вот те и дети. Не учились, а видно, бог талант дал! — Нищие ахают. — Посылками, говорят, деньги посылали! Их не забрали бы так… — Я навостряю уши. — Случай плохой вышел! Иностранцы… или американцы их на фотокарточку сняли и в журнале ихнем пропечатали! Как этих… ну, как шпионов! Теперь, брат, ухо востро надо держать! Я всякий раз закрываюсь, как вижу этих американцев-иностранцев! Черт их взял бы!

Нищие вздыхают, а слепой старичок крестится и говорит:

— Точно! Через них и Ваничку забрали!

— Ничего ты не знаешь, — кротко замечает другой старик. — Ваничку забрали за другое.

— За что? Ведь он убогонький!

— За дезертира! Сказывают, видел.

Нищие умолкают. Удар колокола разносится по двору. Они поднимают головы вверх: в зеленом вечернем небе носятся стрижи. Медный гул затихает, и когда его эхо исчезает, новый, еще более сильный удар наполняет все вокруг своим мощным звучанием. Нищие крестятся.

Я вхожу в церковь, оглядываюсь и пробираюсь к дубовой стойке с ящичками, где лежат свечи. За ней стоит старая женщина в черном платке и в таком же платье и смотрит на какую-то бумажку.

— Здравствуйте.

Подняв белое одутловатое лицо, она смотрит на меня поверх очков.

— Что тебе?

— Я пришел поставить свечку.

— Три, пять рублей?

— Три.

Достав из кармана два рубля и точно отсчитанную мелочь, я подаю ей. Она быстро пересчитывает, аккуратно расправляет рублевки и кладет их в особый ящик, а мелочь — отдельно. Потом подает мне свечу, но я не отхожу. Она снова смотрит поверх очков.

— Что еще?

— Помогите мне, пожалуйста, поставить свечку… в память Трофима…

Вздохнув и поджав губы, она, ничего не отвечая, берет с полки большую книгу и начинает ее листать. Останавливается, шепчет, поднимает голову и говорит:

— Поздно пришел.

— Почему?!

— Потому что день памяти — восемнадцатого марта.

— А сейчас нельзя?

Не отвечая мне, она протягивает руку старушке, подошедшей к столу, берет у нее деньги, подает свечи.

— Не стой здесь, ты мне мешаешь.

— Но мне надо поставить свечку… — объясняю я снова, не зная, как себя вести в подобном случае. — Что мне делать?

— Пройди вон в тот угол… И поставь всем святым и мученикам.

— Спасибо.

Я осторожно обхожу молчаливых людей и иду в тот угол, где свечи горят особенно ярко. И замираю как вкопанный, потому что вижу нашего директора!

Глядя прямо на меня, но не узнавая, он что-то шепчет. Я не понимаю и подхожу ближе. Ворочая головой и пытаясь высвободить шею из тугого воротника, он делает движение ко мне и хватается за мое плечо.

— Ты можешь мне помочь? — глухо спрашивает он меня.

— Конечно, — я стараюсь не смотреть на его лицо.

— Выведи меня отсюда!

— Хорошо, но я должен…

Он смотрит на мои руки, держащие свечку, и кивает.

На четырехугольной белой плите горят десятки тоненьких свечей, поставленных в маленькие дырочки. Колеблющийся жар и запах воска наполняют воздух. Я выпрямляю свечку пальцами, наклоняю фитиль над одной из горящих свечей. Он вспыхивает маленьким синим огоньком, я переворачиваю свечу, и пламя разгорается сильней. Поднеся другой ее конец к огню, держу какое-то время, чтобы воск стал мягким, выбираю маленький бронзовый подсвечник, углубленный в камне, и ставлю туда свою свечу. Горящая длинным и чистым пламенем, она отражается в блестящей как зеркало мраморной плите.

Я оглядываюсь на директора: опираясь на мое плечо, глядя перед собой невидящим взором, он не обращает ни на что внимания.

— Мы можем идти, Владимир Аверьянович.

Он внимательно и как-то отстраненно смотрит на меня, потом вздыхает:

— Пойдем. Теперь это уже не имеет никакого значения!

«О чем это он?»

Ощущая тяжесть его тела, передающуюся через руку, лежащую на моем плече, я протискиваюсь с ним через толпу, и мы выходим из церкви. Когда мы оказываемся на крыльце, он судорожно цепляется за столбик и тяжело дышит, хватая воздух широко открытым ртом.

— А ты зачем здесь?

— Мне надо было поставить свечку.

— Кому?

— Мученику Трофиму.