Джон Брэйн - Путь наверх

— Нет, я его не помню.

— Но вы, несомненно, должны были встречаться с ним. Старина Петушок был человеком заметным: огненно-рыжий, с потрясающим баритоном. Из него мог бы выйти настоящий оперный певец.

— Я не был с ним знаком,— сказал я и все снова и снова повторял эти слова еще добрых пятнадцать минут, в течение которых Уэйлс, а заодно Браун и его жена играли со мной в игру «А вы знаете такого-то?», прощупывая меня с разных сторон — общественной, политической и даже религиозной: их так удивило, например, что я не был знаком с каноником Джонсом из Леддерсфорда («Он, правда, принадлежит к Высокой церкви, но это единственный умный священник на севере Англии…»). Игра эта хорошо известна, и цель ее — унизить тех, кто беднее тебя. Правда, это им не совсем удалось, но, несомненно, я дорого заплатил за виски Брауна и за ту рюмку виски, которой затем угостил меня Джек. А как любезно, с каким изысканным тактом Джек отказался от моего ответного угощения («Ни в коем случае, старина, здесь безбожно дерут!»).

Никогда в жизни не чувствовал я себя таким одиноким и загнанным; из-за нескольких рюмок хереса и виски на меня теперь сыпался град отравленных стрел, парализующих гордость: «А вы знаете…», «Вы, разумеется, встречали…», «Вы, безусловно, знакомы…» Сьюзен почти все время молчала, но, судя по ее лицу, она прекрасно понимала, что все это означает. Она, конечно, пришла бы мне на помощь, но для этого ей не хватало опыта и твердости характера.

Прежде чем отправиться на бал, я выпил в «Сент-Клэре» две пинты «Старого», и теперь эти четыре рюмки виски и все возрастающее раздражение заставили меня забыть о привычной осторожности. Я не был пьян, но и не вполне владел собой. Джек спросил меня, знаком ли я с сыном Улыбчивого Зомби.

— Удивительный малый,— сказал он.— Помяните мое слово, он когда-нибудь разобьется в своей старой машине. Ездит, как сумасшедший. Вы должны его знать: он вечно гоняет по Дафтону.

— Я не знаюсь с торгашами такого рода,— сказал я.

Наступило молчание.

— Я не вполне вас понимаю, старина.

— Он продает одежду в кредит,— пояснил я.— По сути дела, это ростовщичество. Такой торговец покупает товар прямо с фабрики и продает в рассрочку по цене раза в два выше той, что я или любой другой, у которого есть глаза, согласится за это заплатить. А он еще берет проценты…

— Это коммерция,— перебил меня Джек.— Нельзя же отказываться от прибыли.

— Это грязная коммерция,— сказал я.

До этой минуты миссис Браун оставалась непроницаемо спокойной. У нее было красивое лицо с большими глазами и нежной кожей, белизну которой еще больше подчеркивали черные волосы. Теперь же ее губы сложились в гримасу легкого отвращения, которая яснее слов говорила, что она не хочет иметь ничего общего с этим развязным субъектом в рубашке с плохо застегнутой манишкой и с латунными запонками, особенно после того, как он при ней так грубо и несдержанно ответил на вполне вежливый вопрос милого Джека; а Джек еще был так любезен с ним и разговаривал, как с порядочным человеком, и это, разумеется, ударило тому в голову.

Она взяла Брауна под руку.

— Наш танец, дорогой. До свиданья, мистер Лэмптон.

Браун улыбнулся мне.

— Не стоит портить нервы, мой милый, из-за того, что мир устроен так, а не иначе. Веселитесь, пока молоды.— Он похлопал меня по плечу и исчез в толпе. У него была та же манера говорить и та же солидность людей старой закалки, как у моего отца, и я пожалел, что из чувства самоуважения должен его ненавидеть.

— Мне необходимо повидать тебя, Элис,— сказал я.

— В самом деле?

— Прости. Я страшно сожалею о том, что произошло.

— Нескоро же ты об этом пожалел.

— Я не могу объяснить тебе все по телефону,— сказал я.— Я не принял бы это так близко к сердцу, если бы…

— Если бы что?

— Если бы ты так много для меня не значила. Я был так счастлив с тобой…— Слова, как норовистые лошади, не желали выходить из конюшни, а ведь они выбегали оттуда с такой готовностью, чтобы унести Сьюзен в мир фантазии; я знал, что они там,— оседланные и взнузданные, готовые умчать нас далеко от мира лжи и одиночества, от унизительной необходимости брать фрак напрокат, от этих рюмок виски — медяков, которые суют нищему, предварительно раскалив их добела. Но для этих слов время еще не наступило.

— А вдруг я нашла себе кого-нибудь другого? — сказала она.

— Нет, не может быть! — Но на самом деле я не испугался: я был уверен, что она поняла и то недосказанное, что таилось за моими словами.

— Положим, не нашла. Но мне нравится твоя самоуверенность: значит, ты считаешь, что я сижу и жду, когда ты меня поманишь? Не слишком ли высокого ты о себе мнения?

— Ну, что ж. Глупо было думать, что ты простишь меня…

— Подожди. Я буду в «Сент-Клэре» около девяти. А сейчас я спешу. С минуты на минуту Джордж спустится к завтраку.

— Но ведь уже одиннадцатый час,— сказал я тупо.

Она рассмеялась.

— Ты просто упоителен, милый. До свидания.

Она повесила трубку прежде, чем я успел ответить, и я вернулся в ратушу, едва не попав под автобус, когда переходил улицу: жизнь снова была хороша, и я был так счастлив, что двигался словно в тумане. Одного звука ее чуть хрипловатого голоса оказалось достаточно, чтобы все тревоги кончились, а случившееся на городском балу утратило всякое значение.

Спеша по длинному коридору в казначейство, я чуть не сшиб с ног Джун. Не задумываясь, я обнял ее за талию и поцеловал в мягкую щеку с золотистым пушком. Я поцеловал не ее, а всех женщин: я знаю, что они глупы, непоследовательны и живут, бедняжки, в мире фантазии, но тело их священно, как материнское молоко,— плохих женщин не существует, потому что они источник нашей жизни. Она приложила руку к щеке.

— Лето пришло,— сказала она.

— Лето там, где вы,— сказал я.

Я увидел, как дрогнули ее губы и в глазах появилось мечтательное выражение. На какую-то секунду проглянула правда: она была порядочной девушкой, хранившей свою чистоту — такие вещи сразу чувствуются — и знавшей все тонкости домоводства — от печения пирогов до варки пива, чему, как рассказывала мне сама Джун, обучила ее мать (полная, добродушная матрона, которую я как-то видел). В обществе, устроенном более разумно, Джун носила бы специальный головной убор, или особую прическу, или цветок над ухом, которые указывали бы на то, что она ищет мужа, и в обществе, устроенном более разумно, все молодые люди ухаживали бы за ней пылко и рьяно,— но с самыми честными намерениями. От нее исходило какое-то животворное спокойствие и радость. Если женщин сравнивать с кушаньями, то она была похожа на сок, который выделяет жаркое — сытный, солоноватый и почти сладкий; если это уподобление кажется вам нелепым, понюхайте, как пахнет говяжье жаркое,— от него веет чем-то домашним и теплым, как от чистой кухни, и в то же время он волнующе поэтичен, как аромат цветов и травы, которые ела корова.