Владимир Карпов - За годом год

Опять все неладно пошло в семье Урбановичей. Правда, шумных катавасий не было. Но зато неожиданно там, где, казалось, все шло гладко, стали выявляться основания для самых неожиданных споров, и каждый такой случай, даже самый незначительный, бесил Алексея и убивал Зосю.

В то же время каждый жил надеждой, что будет так, как хочется ему. Алексей в душе не верил, что Кухта покончит с бригадой — в других-то городах иначе! — и по-прежнему работал, как зверь. Он и тут старался доказать свою правоту работой, надеясь, что все как-то уладится и дома. Важно было проявить твердость, не поддаться и не позволить, чтобы даже в мелочах Зосины капризы взяли верх. Он умышленно стал держать себя независимо, грубо, хотя его тянуло к жене и хотелось чувствовать ее всю как можно ближе.

Но если Алексей только упрямился, ждал, Зося кое-что предпринимала.

Искони утверждалась житейская мудрость — сора из дома не выносить. Плачь, стервеней, бейся головой о стену, но на суд людской неполадок и горя своего не неси. Неважно, что окружающие все равно знают о твоих слезах и домашней грызне, — ты должна молчать. Молчать и притворяться счастливой. Улыбайся, хотя лицо одеревенело от горя, — и все! И как, в самом деле, было поступать гордому человеку, если счастье замкнуто на семь замков? Зося же верила в свое и Алексеево счастье. Только к нему вело много дорог, и Зося, боясь кружных, выбрала, как казалось ей, самую короткую.

С Зимчуком она встретилась на крыльце горсовета.

— Чтобы не возвращаться, давай пройдемся, — предложил он, когда Зося с замирающим сердцем, словно бросаясь в холодную воду, стала рассказывать про новую беду.

Пошли по тротуару, стараясь оставаться в тени деревьев. Согретый асфальт был мягок, и Зосе казалось, что ее туфли оставляют следы.

Проехал грузовик. В кузове сидела пионерия — в белых рубашках и блузках, с красными галстуками, в тюбетейках, соломенных шляпах, пилотках, сделанных из газет. Ребята пели — звонко, как поют, когда едут на маевку или в лагерь. Навстречу прошли два ремесленника в обнимку. Потом ярко Одетая женщина со странной фигурой. Бедра у нее были широкие, а руки растопырены, словно у куклы. За нею шла группа строительниц в небрежно повязанных платках и спецодежде. У них, видимо, был обеденный перерыв, и они ходили в магазин. Каждая что-нибудь несла — бутылку кефира, булку, хлеб. Девушки бросали на женщину насмешливые взгляды, толкая друг друга локтями, передразнивали ее. Но поравнявшись с Зосею и Зимчуком, пошли как ни в чем не бывало.

— Эти уже освоились, — сказал Зимчук. — А знаешь, что с ними бывает, когда впервые в общежитие попадают? Некоторые даже умываться перестают, спать в одежде ложатся. Полная апатия от усталости. И так с месяц. Нелегко приходит к человеку самостоятельность. Тем более, если он до этого на всем готовом жил — в семье, в ремесленной школе…

— Да, конечно, — рассеянно подтвердила Зося, ожидавшая и упреков. — Что ему будет за это?

В сквере они сели на скамейку. Здесь было прохладнее и не так пыльно. Низко, почти над деревьями, с грохотом пронесся самолет. Отдаляясь, он словно что-то рассевал. Зимчук проводил его взглядом и посмотрел на Зосю. Она сидела прямо, с решительным лицом. Только над верхней губой проступали капельки пота.

— А что касается бригады, то ее, между нами, все разно лучше расформировать, — не ответил он на вопрос. — Она, говоря правду, передовой непотребностью становится. Светит, но никого, кроме себя, не греет. Между нею и остальными строителями ведь стена зависти растет.

— Я понимаю, — вытерла Зося скомканным платочком верхнюю губу. — Но что мне делать? Так и до беды-то недалеко.

— Тебе?.. Предупреди как следует!

— Поговорите хоть с ним…

Недавно ей тоже казалось, что упорство Алексея — это как у иного пьянство. Распустился и безобразничает. Придумывает причину выпить и пьет. Пьет потому, что ему тогда море по колено. И стоит встать против этого стеною, как все изменится. Вырви из рук такого пьяницы только что полученные деньги, пригрози скандалом его собутыльникам — компания распадется, а значит, все будет в порядке. И тогда бери своего миленького и веди куда надо. Но пьяница обычно чувствует свою вину и даже кается. Пока не напьется, он слушает и слушается. А Алексей? Нет, это другое!

Мало помог и Сымон. Когда Зося обратилась к нему за советом, тот сначала даже не понял, чего от него ожидали, и виновато стал уговаривать: "Главное, любить его надо, Зося. Чтоб знал…"

Назавтра вечером он сам заявился к Урбановичам и просидел, пока по радио не передали последних известий. Лукавить он не умел и больше молчал. А потом, совсем некстати, начал сетовать, что на стройку пришли неумеки и пора умельцев проходит. И только на прощание вдруг начал хвалить Зосю. Это было так наивно и искренне, что всем стало легче. Алексей, понуро мастеривший приспособления для проверки углов, улыбнулся, и улыбка долго не сходила с его лица. Украдкой наблюдая за ним, Зося тоже повеселела. Неизбывная любовь с новой силой охватила ее. Зосиному лицу стало жарко, и она, чтобы утаить это, закрыла его ладонями.

Сымона они провожали вдвоем и потом долго стояли на крыльце.

Ночь была теплая и ветреная. Сквозь высокие облака светила молодая луна, окруженная радужным сиянием. От нее на землю струился мерцающий свет. Недалекие деревья поблескивали и трепетали на ветру, и негустые сумерки, казалось, тоже плескались. И не из сада, не от трепещущих деревьев, а как раз оттуда, из тех сумерек, шел шелест-шорох. И, прислушиваясь к нему, Алексей и Зося никак не могли вернуться в дом, хотя там осталась Светланка, которая, возможно, еще и не спала.

Однако на следующий день все снова пошло вверх дном.

Алексей сразу почувствовал опасность, когда на стройку приехал Зимчук и стал интересоваться его бригадой. Что он заглянул сюда именно по его делу, можно было догадаться и по Алешке. Тот с независимым видом ходил следом и, размахивая руками, что-то объяснял. "Старается, — с неприязнью думал Алексей. — Разве у него болит? Если бы самого касалось, то так бы башку не задирал и руками разводил бы, а не размахивал. Может, даже доволен, что угробить собираются — мстит…"

Чтобы скрыть тревогу, Алексей надвинул кепку на лоб и углубился в работу.

И все-таки он еще надеялся. Понял же и поддержал его Зимчук тогда с домом. Не может быть, кабы не понял и теперь. Если, конечно, всякой всячины не наплели.

"Сейчас подойдет и примется уговаривать, — раздражаясь на всякий случай, думал он и чувствовал, как растет в нем упрямство. — Но ежели открыто на ноги вздумает наступать, то и мы можем ответить… Я ему скажу, если что!.." Но вдруг, как иногда бывает, Алексей почувствовал, что говорить-то ему, в сущности, нечего. Бывает же так: идет человек в амбулаторию больной, разбитый, а увидит белый халат — и словно поздоровел, не знает, на что и жаловаться. К тому же все, что было на душе, Алексей выложил перед Кухтой, Зосей, Прибытковым. И оно поблекло в спорах, потеряло свою убедительность. Пугал и вопрос: не зашел ли Алексей, действительно, слишком далеко?