Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

— Да разве руки на то поднимутся!

— Ах, пропади все пропадом! Думай, как быть. Думай, Саня, думай—ты же мудрый. Сильвестр-поп наказал весной гонца слать, с коим известить, сколь душ языческих в нашу веру обращено. По весне с нас ответ спросят, Саня.

Санька долго молчал, думал. Потом сказал:

— В этом многотрудном деле без князя Акпарса нам не обой­тись никак.

— Ой, верно, Саня. Аказушко—он нам поможет...

В светелке Ирины—свои, бабьи речи. Попадья стоит над Ири­ной, уперев руки в бока, будто наседка над цыпленком.

— Дура ты, девка, дура. Да разве слезами горю поможешь! Да ныне с мужиками обходиться надо по-иному. Ежели их, про­хвостов, ждать, они сами никогда к бабе не подойдут. В Микени- ной ватаге поживши, я ихнего брата, мужиков, вот как распозна­ла. Их, чертей, надо брать за загривок да так, не отпуская, к вен­цу и вести. Ну, я ужо за это дело возьмусь, ты не реви, не реви...

— ...а нам, отец Ефим, одно осталось—грех этот на свои души взять. Господь бог нас поймет, простит.

— Стало быть, Сильвестра-попа со владыкой омманем?

— Обманем, коль ничего другого не остается. С помощью Аказа всех людей окрестим, а там пусть живут, как хотят. Кюсоты ихние трогать не будем—какой бог по душе, тому пусть и молятся.

— И да простит нас бог и святой владыка,—сказал Ешка и перекрестился.—Спасибо тебе, Саня, снял ты с моей души груз великого сумления. По сему случаю не мешало бы... что-то к зимней погоде в горле заложило. Я, чаю, у тебя имеется?..

— А матушка?

— Мы тихохонько. Кувшинчиком-то только не греми.

— ...Робость девичью свою брось,—заплетая Ирине косу, уго­варивала попадья.— Тебе не семнадцать лет, родимица... И не смей мне перечить! На той неделе будь готова— мы с отцом Ефимом твоего князя так прижмем, он и пикнуть не посмеет. Ишь, супостат, веру православную принял, а над девкой измывается, как язычник. С мужиками надо...—тут Палата остановилась, шмыгнула носом, насторожилась. Еще раз потянула воздух.

— Ах они, ироды! Уже стакнулись!—и бросилась к двери.

Ешка только поднял вторую кружку, а из светелки выскочила

попадья, накрыла кружку пухлой ладонью...

Из гостей Ешка возвращался хоть и трезвый, но довольный. Сзади шла и нудно бранилась матушка.

Смерть Эрви неожиданно больно отозвалась в сердце Акпарса. Раньше ему казалось, что жена в душе верна Казани, ходили слу­хи, что там она тайно приняла веру аллаха. И Акпарс этому ве­рил и не верил.

И совсем поверил Акпарс измене жены, когда нашли около нее яд. Тем более что днем позже приходила к Акпарсу Шемкува и отдала грамоту, в которой Эрви клялась в верности и повинове­нии Сююмбике. Колдунья подтвердила, что Эрви приняла веру аллаха и была послана казанской царицей вредить Акпарсову делу...

И вот пришла к нему слава, почести и богатство: еще больше стало друзей. В минувшую осень впервые не рыскали по черемис­ской земле сборщики ясака, впервые за много лет не свистела нал головой бейская нагайка.

Казалось, чего бы желать еще Акпарсу? Но, окруженный мно­жеством друзей, Акпарс порой чувствовал острое одиночество. Где бы он ни появлялся, народ выражал ему искреннюю любовь и преданность, но не хватало любви. Любви одного человека. Все чаще и чаще думал Акпарс об Ирине, но говорить с ней о женить­бе не решался. «Еще не остыла могила жены, а я приведу в дом другую. Что скажут люди?» Так думал Акпарс и умышленно оттягивал решительный час. Чтобы не расстраивать себя, старался реже видеть Ирину, избегал встреч с ней.

Прошло полгода, и когда одиночество стало невыносимым, он решил привести Ирину в свой дом. Но одно утро (он его запом­нит на всю жизнь) перевернуло все его намерения. Татарка Гази, спасенная Санькой, была теперь служанкой в его доме и в это утро убирала Акпарсову постель. Акпарс сидел на лавке и, тихо подыгрывая на гуслях, пел:

9

Утренняя песня

Раздается звонко.

«То поет сестренка»,—

Догадался я.

Оказалось это —

Песня соловья.

Темной ночью песня

Пролетает мимо.

«Это песнь любимой»,—

Догадался я.

Оказалось это —

Грусть-тоска моя.

— Я давно хотела спросить тебя, господин...—Гази робко по­дошла к хозяину.

— Спрашивай, Гази, не бойся.

— Ты Аказа Тугаева не знаешь ли?

— Аказа? Тугаева?—Аказ сначала недоуменно рассмеялся, но потом понял, что татарочка не знает его первого имени, так как теперь все зовут его князем Акпарсом.

— А зачем тебе Аказ?

— У него жена Эрви есть. Мы вместе у Сююмбике жили. Я ра­но осиротела, она меня к себе взяла. Увидеть ее хочу.

На лицо Акпарса набежала тень. Он отложил гусли в сторону,

сказал:

— Аказ теперь без нее живет. Она плохой женой была. Веру чужую приняла, мужу вредить приехала.

Гази покачала головой.

— Нет, господин. Эрви больно шибко любила Аказа. Я знаю.

— Что ты знаешь, расскажи.

— Она часто плакала, просилась у царицы домой. Та говорила: «Прими нашу веру—поедешь. Клятву дай». Только Эрви не согла­шалась. Потом ее силой заставили это сделать. Что с ней сеит делал, я не знаю—бил, наверно. Когда я пришла, она без памяти была. Ей плохо в Казани жилось. Ты скажи Аказу, пусть он ее обратно возьмет. Она не виновата.

— Продолжай!—волнуясь, крикнул Акпарс.—Говори!

— Потом, когда Эрви домой ушла, я часто про нее разговоры слышала. Я ведь у царицы служила. Сююмбике доносили, что Эрви выполнять клятву не хочет, а она велела пугать ее, грозить, что они расскажут всем о ее клятве. К царице Пакман приходил, Шемкува приходила, все они про Эрви говорили.

— Эй, кто там?—вне себя крикнул Акпарс и подбежал к две­ри. В комнате появился сотник Алтыш.

— Бери, Алтыш, людей, обыщи всю землю, найди Шемкуву. Тащи ее сюда!

Вечером старую колдунью привели к Акпарсу.

— Она была у царицы?

— Много раз,—ответила Гази.

— Ты всю жизнь жила ложью и изменой,—гневно сказал Ак­парс, схватив старуху за плечи.— Но если сейчас скажешь хоть одно слово неправды, я снесу тебе голову. Говори, в чем виновата Эрви?!

— Разве я боюсь твоих угроз?—спокойно произнесла Шемкува и медленно убрала со своих плеч руки Акпарса.—Мне и так ос­талось жить немного. Я часто думала про твою жену в последнее время, я носила цветы на ее могилу.

— Это ты отравила ее, старая ведьма?

— Она сама приняла яд. Она, как и я, попала в руки злых и жестоких людей, но она оказалась сильнее меня, чище сердцем,— Шемкува закашлялась, одышка мучила ее.—Только сейчас я по­няла, почему меня сломила Казань, а ее нет. Я поняла, поняла! Ей дала силу любовь. А у меня не было ее, не было!— Шемкува снова зашлась в неудержимом кашле.—Она любила тебя, нера­зумный, а ты... Ты виноват, что она умерла!