Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

— Зачем же ты принесла мне бумагу с клятвой, зачем принес­ла ложь?

— Тебе не понять меня, неразумный. Я завидовала ей! Даже сейчас, когда дни мои сочтены, я не могу умереть достойно, как она. Отпусти меня.

— Иди, старуха. Спасибо за правду.

На следующий день Акпарс поехал на могилу Эрви. Шемкува ходила из илема в илем и рассказывала о чистом сердце Эрви, о последних часах ее жизни. Женщина с именем цветка утренней силы вошла в сердца людей, чтобы пролететь потом сказкой через, многие поколения.

Как после хмурой осени и студеной зимы приходит весна, так после горя и тоски приходит забвение и радость.

По ночам с крыш свияжских хором свешивались длинные ле­дяные сосульки. Утром поднималось весеннее солнце, и сосульки падали на землю с хрустальным звоном.

Оттаивало и сердце Акпарса. Стала забываться Эрви, все его существо просило чего-то иного, радостного. Проходя мимо Сань- киного дома, Акпарс поглядывал на оконца, надеясь увидеть Ири­ну. Однако в избу не заходил.

Однажды в сумерки он сидел у окна и услышал возле своего дома шаги. По хрустящему весеннему ледку ко двору шествовали друг за другом Ешка-поп с попадьей Палагой.

Пока Ешка топтался у порога да вытирал о половики грязные ноги, попадья вышла на средину избы, перекрестилась, глядя на скромное, не похожее на княжеское, тябло, поставила на стол что-то завернутое в шаль.

Ешка сыздавна не то чтобы уважал князей, а побаивался и потому ткнул попадью под бок:

— Куда прешь, кобыла. Поклонись сперва князюшке-батюшке.

Палата сурово глянула на Ешку, изрекла:

— Для иных-прочих он, может, и батюшка, а для нас с тобой овца во стаде православном, бо ты есть пастырь того стада. Чо рот-то разинул — благослови князя.— Ешка робко подошел к Акпарсу, помахал крест-накрест у него перед носом.

— Вот теперь, хозяюшко, принимай гостей. Мы уж по-свойски, прости,— пропела Палата.— Батюшка Ефим не соглашался к тебе идти, да я настояла.

— Почему не соглашался? — улыбаясь, спросил Акпарс.

— Соблазна боится. Теперь он хмельного в рот не берет. За­рекся.

— Сам зарекся?

— Вестимо, сам. Духу не выносит,— Палата незаметно для Ак- парса показала Ешке кулак.— Ну, что ты молчишь, батюшка?

— Истинно — не выношу,— жалобным голосом произнес Ешка и, глянув на бутыль, проглотил слюну.

— Садитесь. Я рад вашему приходу. Эй, Гази, собери на стол, у нас гости.

Пока Гази собирала на стол, попадья развернула шаль — и поя­вилась преогромная бутыль. Внесенная в тепло, посудина снаружи подернулась мелкой отпотью, внутри колыхалась чуть мутноватая медовая брага. Ешка громко икнул от удовольствия. Щелкнула дверная щеколда, и в избу ввалился Топейка.

— Садись, друг,— больно кстати,— сказал повеселевший Ак­парс, приглашая Топейку к столу.— Жалко, Ковяжа нет, к себе в илем уехал, был бы полный праздник!

И словно в сказке, на дворе появился Ковяж. Он привязал коня к крыльцу, вошел в дом и, раздевшись, подсел к столу.

— Вот теперича все в сборе,— сказала Палага и, налив три кружки, поставила их перед Топейкой, Акпарсом и Ковяжем.

— А отцу Ефиму?

— Да ты в своем ли уме, князь? Пятая неделя великого поста идет, да ему ни скоромного, ни хмельного, ни маковой росинки в рот. И нюхать нельзя. Это с вас спрос мал, вы хоть и крещены, а все одно постов не блюдете — жрете, что ни попади. Вы наполови­ну басурманы. А нам с батюшкой до христова дня поститься.

Все, с сожалением вздохнув, выпили. Ешка сидел, закрыв глаза, нижняя губа легонько вздрагивала.

— Эй, девка! — крикнула Палата, увидев на столе только одни скоромные яства.— Ты нам с отцом Ефимом постного притащи. Рыбки да лучку с хреном.

— Да разве она по-русски разумеет,— сказал хитрый Топей- ка.— Ты сама сходи, возьми, что тебе надо.

— Верно, верно,— добавил Ковяж.— Татарке верить нельзя. Еще нарочно жиру накапает. Вот будет грех.

— И то, — промолвила попадья и устремилась в варную поло­вину.

Топейка быстро налил кружку, подвинул к Ешке. Тот единым махом плеснул ее в широко открытый рот, занюхал рукавом по­дрясника. Ковяж тем временем налил вторую. Когда Палага вош­ла с плошкой рыбы и луком, все сидели чинно, как будто ничего и не случилось. Только в глазах у каждого — смешинки. Попадья, заподозрив неладное, глянула на Ешку. У того замаслянились гла­за, по лику разлилось блаженство.

— А ну-ка, дыхни!

Ешка, вместо того чтобы дохнуть ей под нос, хмыкнул в себя.

— Ах ты, ирод, бесово семя! Ах ты, пастырь, поганая глотка! Вот ляпну тебе по шее, греховоднику!

— Не бранись, квашня! — Ешка, выпивши, осмелел.— Не я ли тебя упреждал, что дело сие творить рано. Да мыслимо ли вели­ким постом сватами ходить? Надобно было после пасхи.

— Тьфу ты, дурак, большая башка. Лезешь со своим языком, куда не просят. Да разве после пасхи этих басурманов вместе со­берешь? Ныне и то сколь трудов стоило!—Попадья глянула на мужиков, махнула рукой.— Наливайте всем, раз такое дело. И мне наливай. Бог простит нам сей грех, бо во благо он сотворен.

Выпив налитую ей кружку, Палага вытерла губы кончиком платка, пососала рыбий хвост и, приосанившись, сказала:

Собрала я вас, мужички, по большому, угодному богу делу.

Доколе князь Аказ будет ходить един, как перст божий. Ему ли вдовцом быть, к его ли это стати? Удумали мы с отцом Ефимом князюшку оженить.

— А невеста? — спросил Ковяж.

— Про невесту вы его самого спросите.

— Меня? Я невесту не знаю.

— Ах, ты не знаешь? Сколько лет девке голову крутит, и он, седой котище, не знает! — Палага обежала вокруг стола, села ря­дом с князем.— Кто в Москве нежные песни ей пел? Не ты ли? Кто девке сердце высушил? Из-за кого она слезами изошла, того и гляди руки на себя наложит!

— Да не кричи ты,— сиповато упредил попадью Ешка.— Ведь перед тобой князь, а не Митька-плотник.

— Мне наплевать, что он князь. Он православный и...

— Подожди, подожди,— Акпарс положил руку Палате на пле­чо.— Разве я отказываюсь? Верно, Ирину я люблю давно. И Топейка про то знает, и Ковяж тоже знает. Однако по обычаям нашим я жениться не мог. Все знают: я жену похоронил недавно. Может, я и виноват, что не был верен ей сердцем, но обычай память о ней хранить велит. Вот тут сидит мой брат, а это мой друг. Пусть они скажут, как мне быть.

— Про твою любовь к русской весь народ теперь знает,— ска­зал Ковяж.— Однако тебя не осуждает никто. Все знают твою жизнь: было время, когда Эрви считали погибшей, было время, ког­да жену твою считали предавшей нашу веру. Много лет ты жил один, и ни ты, ни Эрви не виноваты в том. Я тоже тебя не виню. Делай, как велит сердце.