Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

— Я была твоей рабой, великая, во всем повиновалась тебе. Разве я не заслужила твоего доверия? Зачем нужна клятва на Коране? Я и так сделаю все, что ты велишь. Но я должна поехать к Аказу только с чистым сердцем. Иначе — лучше смерть!

— Подай Коран, святой сеит,— строго сказала царица, и сеит развернул священную книгу.— Я тебе повелеваю, Эрви, иди сюда!

— Ну! — крикнул сеит и, ухватив Эрви за руку, потянул к ца­рице.

— Никогда! Лучше умру! — Эрви вырвалась из рук сеита и подбежала к двери. Служитель аллаха бросился за ней.

— Остановись, святой отец, мы не будем насиловать ее — это противно воле аллаха. Прости, что я потревожила тебя зря. Если будешь в городе и увидишь мурзу Чапкуна, пошли его ко мне. Он давно просит Эрви в свой гарем. Скажи, что я дарю ее ему-

Эрви пала перед царицей на колени и, плача, протянула к ней руки:

— Убей меня, госпожа, но только не в гарем! Только не в га­рем!— Эрви упала на ковер, содрогаясь от рыданий. Сююмбике подошла к ней, сказала властно:

— Ты поедешь в Нуженал?!

— Поеду.

— И сделаешь все, что я велю?

— Сделаю...

Царица села, кивнула сеиту. Тот подхватил Эрви под руки, подтащил к столику.

— Встань, Эрви!

Эрви поднялась, но тут же упала снова. Ноги не держали ее. Сеит взял со столика священную книгу, поднял руку Эрви, под­ложил под нее Коран.

— Повторяй за мной. Отныне и до смерти...

— Отныне и до смерти... — надрывно повторила Эрви.

— ...я буду следовать праведному ученью Магомета...

— ...праведному... Магомета...

— …и принимаю веру в аллаха единого и величайшего...

— ...единого и величайшего... — как эхо неслось с ковра.

— ...и клянусь на святой книге...— Сеит глянул на Эрви в ожи­дании слов, но она молчала.

— Она без чувств, — спокойно заметила Сююмбике.

Сеит перевернул Эрви вверх лицом, приложил Коран к ее гу­бам, к груди, ко лбу и произнес тоном купца в лавке:

— Дело сделано-

— Оставим ее,— сказала царица, поднимаясь.— Теперь она бу­дет покорна нам до смерти...

Ночь сошла на Казань. Вышки минаретов опустели, умолк го­монливый базар, шумевший весь день. Где-то тихо звучал рожок— мелодия лилась печальная, тоскливая. Но вот и она оборвалась, стыдливо замер ее последний звук. Погасли огни в домах, только кое-где мерцают глазки-окна кофеен, не успевших выпустить позд­них гостей. Ночью не услышишь скрипа арбы — жители города ушли за высокие заборы своих домов. Даже собаки перестали ла­ять. Тишина. Изредка процокает по камням запоздалый всадник, иногда бесшумно проплывет чья-то тень по освещенному луной забору, и снова безмолвие.

Еще тише в ханском дворце. У малого входа со стороны Каза­ни появились две фигуры. Страж, дремавший, воспрянул, услыша легкие шаги, насторожился. К нему подбежала женщина, открыла лицо. Страж сразу узнал ее — Эрви.

— Кто второй? — спросил шепотом.

— Евнух. Пусти.

Страж вложил саблю в ножны, шагнул вбок от входа.

Комната с темно-синими сводами — для сна царицы. Но Сююм­бике не спит. Она полулежит на широком ложе, перед ней рассы­паны розы. Царица не спеша обрывает лепестки, бросает на ко­вер. Освещенные трепетным огнем светильников, лепестки на ко­вре похожи на пятна крови.

На Сююмбике ослепительно яркие одежды. Широкий пояс искрится множеством жемчугов и алмазов. Бирюзой светятся са­фьяновые сапожки. Царица ждет возлюбленного. Всякому изве­стны последние минуты перед свиданием. От волнения кипит кровь, бьется в груди сердце.

Но сердце царицы бьется ровно. Алим ей нужен не для любви

Тихо открылись дверцы — показался Алим. Он быстро подошел к краю ковра, опустился на колено.

— Селям-алейкум, великая.

— Живи сто лет, Алим, сын Кучаков.

— Ты звала меня, о вздох моего сердца?

— Звала. Встань и садись рядом со мной.

— Когда я шел сюда, мне сказали, что я любим. Это верно?

— Может быть. Но об этом не говорят сразу. Особенно во двор­це хана.— Сююмбике одарила Алима лукавым взглядом.

— Я готов жизнь отдать, только бы узнать это!

— Узнаешь. Но ответь мне сначала, почему ты не покинул Ка­зань вместе с отцом? Сначала, говорят, ты хорошо служил Сафе-Гирею, теперь также хорошо служишь его врагу — хану Бен-Али. Отчего это? Ведь ты крымец?

— Неправда, царица. Отец мой из Крыма, а я рожден в Каза­ни. Я ханам не служу, а своему родному городу. Я так и сказал от­цу, когда он уходил отсюда.

— Если на трон сядет какой-нибудь пастух, ты и у него будешь целовать пыль с ковра?

— Если пастух заслуживает трона...

— Ладно! А если ханством буду управлять я, одна?

— Более верного и преданного слуги, чем я, у тебя не будет! Я и мои джигиты будем рады умереть за тебя, джаным!

— Я верю тебе, Кучак-оглан.— Сююмбике долго молчала, по­том добавила: — Верю, потому что люблю тебя.

Алим резко пододвинулся к царице, протянул к ней руки, чтобы обнять, но Сююмбике выпрямилась и строго взглянула на Алима.

— Сначала выслушай меня. Я больше не могу терпеть! Хан Бен-Али мне ненавистен, только ты один желанен моему сердцу. Но я царица, Алим, и мы не сможем быть вместе, пока рядом со мной Бен-Али.

— Скажи только слово —и я зарежу его, как ягненка!

— А потом?

— Никто не помешает нам любить друг друга!

— Это плохо. Ты говоришь не думая. Мне ты казался умнее. Я сама отвечу тебе, что будет потом. Ты убьешь хана, сторонники Москвы поймают тебя и снимут голову, а меня, опозоренную и ни­щую, выбросят за стены крепости.

— Говори, свет очей моих, я сделаю все!

— Завтра Эрви едет к горным черемисам. Она умна, и Аказ будет нам большой опорой. Луговых черемис Япанча в железной узде держит. Он тоже будет за меня. Но этого нам мало. Ты тоже завтра собирайся в дальнюю дорогу. Поедешь в ногайские степи, отцу моему поклон повезешь. Скажи ему: пора вершить задуман­ное. Пусть всадников своих под Казань ведет. Вот тогда московиты не страшны будут. Тогда с тобой мы вместе Казанью будем править. Готов ли ты в путь?

— Хоть сейчас, блистательная! — воскликнул Алим и снова протянул руки к Сююмбике.— Я вручаю мою судьбу тебе, я весь горю, желанная!

Царица подняла с ковра розу, оторвала от цветка самый боль­шой лепесток и, приложив его к губам, слегка потянула воздух в себя и поманила Алима...

Очнулся Алим только тогда, когда оторвался от губ царицы. Глаза Сююмбике горели. Легким движением руки она смахнула с усов Алима розовые обрывки лепестка. Руки ее дрожали, лицо чуть побледнело.

Алим рывком поднял ее на руки, понес.

— Не смей! — голос царицы звучит властно.— Не время еще.