Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

Из раздумья Саньку вывели торопливые шаги сестры. Ирина подбежала к нему и с тревогой, сквозь которую пробивалась ра­дость, сказала:

— Саня, там люди!

— Какие люди?—у Саньки в голосе испуг.

— Монахи... двое. Они к нашему скиту идут.

Санька сбросил лопух с головы, воткнул удилище в мягкий берег и спешно пошел к скиту. Ирина — за ним.

10*

14?

Вбежав в молельню, оба враз бухнулись на колени и, трое­кратно перекрестившись, замерли в молитве. Скрипнули двери скита, и монахи вошли. Санька усиленно клал поклоны, но, скосив глаза, поглядывал на пришельцев через щель неприкрытой двери. Один из них, высокий, плечистый, мельком глянул на молящихся, сел к столу, облокотился, собрал бороду в кулак и стал ждать конца молитвы. Скуфья на монахе новая, чуть надвинутая на лоб, глаза под нависшими бровями острые, взгляд властный. У Саньки захолонуло под сердцем. По всему видно: это не монах. А раз не монах, то кто ж, кроме царева слуги, переодетого в рясу? Санька мучительно соображал: зачем государеву человеку рядиться мо­нахом? Изловить Саньку можно и без рясы. Наверно, сперва думы

Санькины выпытать хотят. Ну, раб божий Александр, замкни уста на замок...

Ирине хорошо виден другой монах, невысокий, плотный, в ста­рой рясе. Полы рясы обтрепаны. Скуфейка лихо сдвинута набе­крень, из-под нее торчат клочки рыжих волос. Борода у монаха окладом, нос картошкой, с красновато-сйним отливом. Ежели пер­вый монах неотрывно глядит на молящихся, то второй успел обша­рить взглядом все углы скита, вроде бы нечаянно открыл ящик стола, заглянул под лавки. Хотел было прошмыгнуть в молельню, но другой знаком запретил — молитве мешать нельзя.

Не успел Санька подняться с колен, рыжий постучал в дверь и сиповато произнес:

— Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

— Аминь!—ответил Санька и открыл молельню.

— Мир обители сей и вам, люди,— пробасил черный монах, вставая.

— Входите с добром,— Санька топтался на месте.

— Удивление читаю на лицах ваших. Не ждали?

— Истинно,— ответил Санька.— Ушли мы от суеты людской вдаль и не ждали, что наше скитское житье, тихое и богоугодное, прервется словом из мира.

— Да-а, житье у вас тут тихое,— щуря подслеповатые глазки, произнес рыжий монах.

— Только богоугодное ли?—дополнил черный и испытующе глянул сначала на Саньку, потом на Ирину.— Живут тут брат и сестра денно и нощно с именем Христа на устах, а знают ли они смысл Христова ученья? Всю свою жизнь земную Христос учил на­род, души людские истинной верой просвещал. А вы? Токмо для себя живете, дары божьи всуе переводите.

«Если начнут царевым именем насильничать — не дамся,— ду­мал Санька, слушая монаха.— Все одно умирать, лучше в схват­ке сгину, а не дамся».

— А меж тем,—продолжал монах,— кругом живет великое множество людей во тьме, и не знают, куда идут. И ты, раб бо­жий Александр, живешь среди них со светильником веры право­славной, но светильник сей тобою потушен. Умно ли сие? Не умно и преступно. Много лет провел ты здесь, но не токмо человекам, а и себе пользы не принес. И пришли мы на подвиг святой тебя звать.

У Саньки сразу отлегло от сердца. Спросил робко:

— Откуда, отче, знаешь имя и прегрешения мои? Место скита моего никому неведомо, кто указал путь тебе?

— От людей скроешься, от всевышнего—нет.

— Я рад вашему приходу, отче. Сам скитской жизнью давно недоволен.

— Покажи обиталище твое и земли, окрест раскинутые. Веди.

— Сказано: дьяк, гусино перышко, мудрая голова!—восклик­нул рыжий, когда Санька с черным монахом ушли.— Охмурит он твоего братца, право слово, охмурит.

— Он разве не служитель божий?— спросила Ирина.

— Сказано: дьяк земской, а чешет языком во сто крат бойчее духовного,— поддергивая штаны, молвил в ответ рыжий.— А у тебя, девка, во рту ополоснуть нет ли чего?—и подмигнул.— Пока этого сатаны нет, пропади он пропадом!

Ирина по сизому носу догадалась, что рыжий привержен к хмельному, и ответила:

— Я мигом за чистой водичкой сбегаю.

— Сказано: и превратил спаситель воду в вино и един хлеб в пять тысяч хлебов и накормил и напоил превеликое множество народу. А ты сие сделать сможешь ли?

— Во ските... вино... откуда?—пролепетала Ирина.

— Сказано—не лги!—смеясь крикнул рыжий.—Ибо чую но­сом хмельное со первого шага в твою обитель...

— Боже мой! Так это мед неубереженный скисся и бродит. Вылить еще я не успела, прости, отче.

— Да ты с ума сошла, пропади ты пропадом. Вылить! Сказа­но— тащи сюда.

Ирина выскочила в придел и скоро поставила на стол большой ушатец с медовой брагой.

— Ой, ковшичек забыла,— и убежала обратно.

— Пропади он пропадом — ковшик,— монах махнул рукой. А когда Ирина вернулась с ковшиком, он уже, припав к ушату, пил брагу через край.

— Вот теперь слава богу! Вот теперь Ешка-Кугу тоя жив. Это меня, красавица, Ешкой зовут, потому — Ефим! А Кугу тоя — это, пропади они пропадом, черемисы меня назвали, потому как большая палка. Ходим мы из нашего монастыря по черемисским краям — язычников к православной вере приобщаем... С палкой это дело поспособнее выходит. Ну, и сказано: Кугу тоя — сиречь Большая палка.— Ешка захмелел заметно и, подсев к Ирине, про­говорил:— А этот сатана дьяк Шигонька, пропади он пропадом, лукавец, не приведи бог. Вот он говорит...— Ешка подошел к уша­ту еще раз, снова пососал бражку через край и продолжал:—Вот он говорит: господь послал его к вам и место ваше указал. Ска­зано— лукавец. И совсем не господь бог послал его сюда, а один нагорный черемисин.— Ешка поманил пальцем Ирину и добавил:— Л Шигонька сам, как и вы, из Москвы беглый. Говорят, у царицы Глены Васильевны думным дьяком был. Голова! Одначе прови­нился! И матушка-царица указ —думному дьяку Шигоньке голову долой. А митрополит Даниил, пропади он пропадом, и говорит

Шигоньке: беги в черемисские леса, приведи в православную веру четыре... нет, сорок тыщ язычников, и тогда выпрошу у матуш­ки-царицы тебе прощение. Вот он и прибег. Думал, раз-два — и сорок тыщ язычников окрестил. Ан не тут-то было. Я десять лет обращаю черемисов в истинную веру и, знаешь, сколько обратил? Двенадцать душ! А тут надо сорок тыщ. Вот он и хочет Саньку твоего послать к черемисам. Затем н пришел. Сказано: пропади он пропадом.

— Ты про нагорного черемисина говорил,— с волнением спро­сила Ирина,— откуда он про нас знает?

— Этот Шигонька в сих местах не первый раз шатается. Ска­зано: в молодости тут бывал, жил у одного черемисина в дому. Потом, уж я не ведаю как, сын того хозяина попал в Москву, слу­жил там государю, сейчас владеет землями отца — умница, про­пади он пропадом. Ну, Шигонька сразу к нему. Ударил челом: позволь, мол, на твоей земле часовенку поставить али церквушку. И тот горный князь не токмо позволил, но и первый в ней окре­стился. А Шигоньке говорит. «Я-де тебе услужил, а теперь ты мне услужи. Сходи, говорит, в Разнежье, в монастырь, узнай, не живет ли там Санька-стольник. Найди и приведи его ко мне. Шигонька круть-верть, а отплатить добром надобно. Ну и пошел в обитель. Позвали к нему меня, потому как я один про ваш скит знал, где он и как. «Может, поведешь?»—спросил меня игумен. А я молит­вы читать не больно горазд, на вольное житье меня давно тянуло, вот мы и пошли к вам.