Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

— А кто...

— Забаяла ты меня, девка, совсем. Язык к горлу присох. Я выпью малость.

Припав к ушату еще раз, Ешка заплетающимся языком стал молоть несусветную дурь такую, что Ирине пришлось выйти. Из скита впервые со дня его сотворения понеслась по лесу Ешкина разухабистая песня.

Потом он заснул.

Ирина принялась готовить еду...

Когда Санька вывел монаха из скита к озеру, тот спросил сов­сем попросту, без высоких слов:

— Неужто не признал меня, Александр?

— Н-нет.

— Да Шигонька я—митрополичый летописец. Когда ты по­стельничим князя был, я хорошо помню.

— Мне ж во владычьих покоях пребывать не приходилось, от­куда мне знать тебя? А слышать слышал,—Санька, говоря с Ши- гонькой, думал, что не зря тот сюда приволокся. Либо с проще­нием, либо... спросил осторожно:—Кто сейчас правит в Москве?

— Государыня Елена Васильевна, ни дна бы ей ни покрышки.

«Ой, хитрит, лукавец,— думает Санька.— Коль у власти Елена, стало быть, за моей душой этот дьяк послан».

А Шигонька, не замечая Санькиных страхов, говорил:

— После того, как ты из Москвы утек, подсунул меня владыка к великому князю в думные дьяки. И стал я у Василия Иваныча первым советником. Он без моего слова ни одного дела не начинал. А я и сам не глуп, да и митрополит Даниил думать мне помогал. Силу в Кремле имел я большую. Пришло время — великий князь умер. Государем провозгласили трехлетнего Ивана, ну а он какой правитель? Вся власть к матери его перешла. Правда, ничего ху­дого про то правление я не скажу, одначе митрополита, а стало быть, и меня, слушать перестали. Даниил и повелел мне: придумай такое, чтобы по-прежнему было. Я придумал, да видно не больно ладно, слышу повеление: мне и боярину Патрикееву вести головы на плаху. Я—ко владыке. Тот подал мне рясу монашью, скуфейку да и говорит: «Убежать я тебе, друже, помогу — сие легко. А вот как ты обратно прибежишь? Не век же в нетях ходить? Посему иди ты в черемисскую уже знакомую тебе землю и к вере право­славной агарян да язычников приобщай, часовенки строй, умы диким народам просветляй. И только этим заслужишь себе про­щение. Ну я и прибег в сии края В дороге вот этого монашка-бро­дягу встретил, вдвоем как-то легче.

— А в мой скит зачем забрел? Уж не меня ли еще раз в пра­вославную веру обратить хочешь?

— С собой позвать хочу, Александр,— прямо ответил Шиго- ня.— Не тот ты человек, чтобы без пользы родной земле жить. Стыдно! Даже Ешка—пропащая душа—со мной ходит. Пойдешь 5

— Пойду,—твердо сказал Санька.—Здесь заживо сгнить мож­но. Да, прав митрополит: не весь же век в нетях ходить. Куда идти-то?

— Надумал я подвиг великий учинить, пройти во глубь лесов, в такие дикие места, куда ни один православный не проходил. Люди живут там свирепые, одначе верой чужой не испорченные. Там православие привить будет легче. Не хочу лгать перед тобой, Александр: подвиг сей труден. Может быть, и животов своих ли­шимся, может, придется умирать в мучениях. Зато коль вернем­ся, подвиг наш бог и святая церковь не забудут. Подумай!

— Я сказал: пойду. Что тут думать?

— А сестра?

— Куда иголка, туда и нитка. У нее выбора нет. Когда тро- немся-то?

-- Завтра, с богом.

— Тогда пойдем, угостимся, чем бот послал, да и сборы нач­нем в дорогу.

Ирина согласилась пойти в лесные пустыни дикие с радостью. И то верно: скитская жизнь опротивела — дальше некуда, а на­дежда заслужить право возвращения в родные места окрылила брата и сестру.

На другой день, оставив скит, ушли они за Шигонькой и Ешкой по невозвратной дороге в новую, неведомую им жизнь...

Шигонька сказал правду: путь до устья Кокшаги оказался легким. Ладья, взятая у монаха, на ходу быстра, послушна. Нес­лась она по течению, как стрела. Ешка с Санькой сидели на веслах,

Шигоня — на руле, Ирина примостилась под навесиком на носу.

Перед отъездом Шигонька сказал Ешке:

— Отныне про Большую палку забудь. Понесем мы диким лю­дям токмо правдивое слово свое, трудовые руки свои да чистое сердце. И тогда они примут нас и полюбят и в молитвы наши по­верят.

В первый день пути Ирина с радостью оглядывала волжские берега. Зверь ли вышел на водопой, человек ли идет на рыбный лов — все после унылой и однообразной скитской жизни радовало Ирину.

На другое утро, проплывая мимо крутого горного спуска. Ши­гонька сказал Саньке:

— Откос этот запомни на всякий случай. За ним земли извест­ного тебе Аказа Тугаева. Пред тем, как сюда забраться, был я у него, это он попросил меня найти тебя. Велел побывать. Даст бог — вернемся, заедем.

Слова эти всколыхнули в душе девушки прежние, притихшие от времени чувства. И такая нестерпимая грусть заполнила все существо ее, что только в песне и можно вылить эту мучительную тоску. Спокойные утренние воды далеко разносят грустный деви­чий голос:

Спой, кукушечка, «Ку-ку»,

Прогони мою тоску —

Сколько лет нежданной, ей.

Гостьей быть в душе моей?

Вон осиною с угора На меня она глядит.

Из соснового из бора Плачем иволга летит На песчаном на откосе Лежит павшая сосна...

Но не спела мне кукушка Почему молчит ома?

Слушают песню люди, каждый думает о своем. Санька смотрит на сестру и знает, отчего она запела свадебную песню невесты. Девке давно пора бы спеть ее перед женихом, только... Ах, нет у сестры доли, нет. А у тебя, Санька?

У Шигоньки иная дума. Об утраченной власти думает Шигонь- ка, о молодом царе Иване, о том, как бы снова встать около трона. «Ах, хоть бы скорее издохла эта царица»,—мелькает в го­лове Шигоньки. Он, бедный, еще не знает, что Елены уже нет в живых — извели ее бояре ядом.

Тяжелее всех на душе у Ешки. Ведь подумать только — целую кадку меда оставили в скиту, сколько бы из этого меда бражки сварить можно!

К устью Кокшаги приплыли под вечер. Неприветливо встреча­ла лесная река незваных пришельцев, из-за лесов хмурилась гу­стыми темными тучами, дышала упругим ветром.

— Ночью гроза будет,— сказал Шигонька.— придется к берегу приставать.

Лодку вытащили на песок, укрыли ветками. Ешка и Санька ушли с сеткой ловить рыбу, Шигонька взялся сооружать шалаш, Ирина развела костер, приготовила котелок.

Через час вернулись с рыбой Санька и Ешка.

— В тех скитских озерах рыбы было предостаточно,— сказал Санька,— но в сей реке лесной, пожалуй, поболе будет. Богатая река!

Поужинав, забрались в шалаш и уснули. Ешку оставили на сторожах.

Шигонька оказался прав. Наутро пронесся ливень с грозой — короткий, но сильный. Перед этим долго на ночном небе беснова­лись молнии, рвали темно-синюю мглу и, казалось, тонули в бу­шующей Волге. При каждой вспышке Ешка истово крестился, дрожа всем телом.