Иван Науменко - Грусть белых ночей

— Сбежал из медсанбата, — сообщил Лебедю. — Ты помалкивай. Без меня вам этот дот не взять.

Пулемета в отделении нет. Мелешка с автоматом. И весь увешан «лимонками». Даже большую противотанковую тарелку, мину, держит на боку.

Опять атака. Грохот пушек, черный, дегтярный дым. Фигурки бойцов на дороге. Кинжальный огонь с горы.

Василь Лебедь теряет счет атакам. Точно вечность прошла и всю жизнь он был солдатом, бежал и полз, приникал к каменистой, неласковой земле, сжимался в комок, если рядом рвались снаряды и мины, расслаблялся, наполнялся мгновенной радостью, когда проходила опасность. Василю кажется — он все знает о войне. Что надо знать? Слышится команда, ее выкрикивает командир роты Чубуков: он первый, кривя черный рот, набычив голову, с наганом в руке выскакивает из-за валуна, бежит вперед. Подхватываются, бегут бойцы. Некоторых не так легко поднять с земли. Есть и такие, что ловчат на войне. Подхватываются для блезиру в тот момент, когда те, кто раньше бросился в атаку, залегают под огнем на землю. Вставай, беги, падай, приникай к земле. Вот и вся наука войны!..

Если начать отсчет с позавчерашней разведки боем, только три дня прошло. А уже так много Василь повидал.

Дот впереди. Хлещет огнем. Напоролись на него вчера. Ни днем ни ночью нельзя поспать. Глаз не сомкнешь. Хотя кое-кто спит. Мелешка спит где упадет. Странный человек. Сам рвется в бой. Не боится смерти.

Василь тоже не думает о смерти. Убьют так убьют. Только уж лучше сразу, чтобы не страдать. Вчера вечером солдату оторвало обе ноги. И он, кровавый комок, еще полз, заглядывал встречным бойцам в глаза, будто просил спасти, пощадить.

Дошло до Василя, что ранило Николая Прокопчика. Тяжелое ранение — в живот. Вот тебе и ездовой. И ездовых настигают мины. По-всякому гибнут люди. И чаще всего — очень просто. Бежать надо навстречу пулям, осколкам мин, снарядов. Давно известно — пули свищут. Они не только свищут, они визжат, скулят, воют, бесятся в своей кровавой ненасытности.

Атака... Еще атака...

Василь ползет. Он теперь никем не командует. Не знает, где кто. Рота сбилась в кучку на небольшом пятачке средь камней. Какая там рота... Может, уже половины нет. Девушки-санинструкторы все время волокут на плащ-палатках раненых. Вниз с горы тянуть легче. Попробуй выжить, если на каждого человека здесь по тонне снарядов, мин. Да вдобавок под этой горой, среди сплошных камней.

Впереди лежит кто-то, поджав ноги и укрывшись с головой шинелью. Автомат положил рядом. На убитого как будто не похож. Василь подползает поближе. Из-под шинели высовывает голову Костя Титок.

— Меня убьют, — сообщает.

— Почему тебя? — Василь не придает словам Кости особенного значения.

— Рахима только что убило. По алфавиту убивает. Разве не видишь? Позавчера Герасимовича, вчера — Мелешку, Прокопчика. Теперь Рахима...

Значит, и Рахима убило. Василь не хочет показывать Косте своей растерянности.

— Прокопчика ранило, — возражает. — Мелешка здесь. Из медсанбата сбежал.

Костя с недоумением посматривает на Василя. Наверное, не может понять, как можно из медсанбата рваться в такое пекло.

— Смерть на одну букву ошиблась, — говорит Костя. — Дальше пойдет как но маслу. Рагомед. Русакович, Соколовский, Титок Константин. Вас смерть пощадила. Тебя и Левоненку. До второго тура. Все же ты — командир отделения...

— Перестань! — кричит Василь. — Ты сходишь сума от страха.

— Могу перестать. Только все равно будет так. Теория вероятности. Математика — наука точная.

Василь думает о Рахиме. В местечке отбился он от воинской части, вместе с местечковыми новобранцами поехал в запасной полк. Может, он так поступил обдуманно? Прикинулся малограмотным, недалеким. Знал, что такое фронт, и хотел выжить.

Гул пальбы нарастает. Артиллерия бьет по горе непрестанно. Рота поднимается, десять — пятнадцать метров бежит, залегает снова. Душу Василя охватывает безразличие. Даже мелькает странная мысль: хорошо, если б ранило в руку или в ногу. Отлежался бы в госпитале, отоспался...

Несчастья нахлынули на Костю одно за другим. Вчера он наелся мяса, не зная, что это конина. До самого восхода солнца его рвало, выворачивало все нутро. Кажется, теперь в желудке одна лишь желчь. Есть ничего не хочется.

Утром Косте передали письмо от матери. Измятый треугольничек, посланный еще в апреле в адрес запасного полка. Кто-то сверху проставил цифирки новой полевой почты. Наверное, в запасном полку теперь знают новый адрес.

В письме мать пишет: прислали похоронки на отца и брата Максима. Костя догадывался, что отец и брат Максим погибли. Иначе — давно отозвались бы. Местечко освободили еще осенью прошлого года. И не могли брат и отец так долго молчать. Но догадываться — одно, а знать — совсем другое. Теперь Костя знает, что отец погиб под Сталинградом в январе сорок третьего, Максим — через полгода — на Курской дуге.

«Отец лежит под Сталинградом, меня убьют под Ленинградом», — думается Косте. Если даже не убьют, прежней жизни уже не будет. Никогда не будет. И никогда уже не блеснет даже что-нибудь похожее на то, что было.

Костя хорошо прожил семнадцать лет. Отец работал грузчиком; окончив шесть классов, на станцию, в погрузконтору, пошел работать старший брат Максим. Старший брат, отец были рослые и сильные, как дубы. Мать тоже рослая и дебелая. Костя же удался невысокого, даже маленького росточка и от этого страдал. Ему хотелось быть похожим на отца, старшего брата. Казалось, что все видят его недостаток, и внутренне он был всегда напряжен, готов к отпору. Раз или два хлопцы, с которыми он дружил, обозвали его недоноском, он бросился на них с кулаками, но перевес был не на его стороне. Его легко уложили и отлупили.

Уже в школе, обнаружив, что есть на свете турник, гантели и другие спортивные снаряды, Костя решил закалиться, стать сильным. До изнеможения упражнялся на турнике, обливался холодной водой и к четырнадцати годам многого добился. На зависть и к восторгу всех школяров, он и еще двое-трое старшеклассников крутили на турнике «солнце», делали другие сложные упражнения, были первыми в поединках волейболистов.

Костя словно обдуманно дружил с высокими, физически сильными одноклассниками. Один из них, Степан Лобач, по прозвищу Вол, огромного роста, широкоплечий пучеглазый парень, был вдвое тяжелее Кости, но свалить его не мог: верткий Костя не давался. А Мишу Цукара, прозванного нм Сурком, парня, который на целую голову был выше его, Костя легко, без особых усилий клал на лопатки.

В Костиной семье все — отец, мать, старший брат — были рассудительными, не любили ссор, а вот Костя рос злословцем. Ему нравилось высмеивать всех — и взрослых и ровесников, он легко придумывал смешные, нелепые прозвища, и прозвища эти приживались.