Иван Науменко - Грусть белых ночей

Гали он не встретил, зато на улице нос к носу столкнулся с Вайнштейном. У того загорелое, бронзовое лицо, веселые искорки в глазах.

— Отдохнул, брат, что надо. Синее море, солнце, покой. Хоть раз в год надо вырываться из привычной среды. Само собой, одну интересную особу встретил. Сначала не очень льнула — старый, хромой, — а потом ничего. Есть еще порох в пороховницах...

Вайнштейн пригласил в гости, но Высоцкому было не до того. Вечером он уехал из города. На душе было такое же пронзительно острое ощущение утраты, как и в далекие молодые годы, когда он почти в такую же осеннюю пору прощался с городом, с Кларой, уезжая на постоянную учебу в университет.

Прошел год. Снова окутались желтой листвой леса. Пединститут, находящийся в припятском городе, отмечал тридцатилетний юбилей — столько времени прошло с той, еще огненной военной поры, когда он впервые раскрыл двери для детей полешуков.

Вручить институту приветственный адрес, произнести юбилейную речь послали Высоцкого.

Снова, как и прошлой осенью, он жил в той же гостинице, ходил по знакомым улицам. Он знал — вступила в строй первая очередь нефтехимкомбината, который перерабатывал местную нефть, но в самом городе особых перемен не произошло. На набережной возводились два или три новых здания, гудела, проезжая через железный мост над рекой, бесконечная череда грузовиков и самосвалов.

Припять текла так же спокойно, не спеша, как год назад, как и тогда, когда Высоцкий жил в родном городе.

Торжественный вечер прошел как положено — поздравляли юбиляра, на столе президиума выросла горка папок с приветственными адресами, стояло много подарков.

Вторая, неофициальная часть удивила Высоцкого: никогда он не видел такого роскошного банкета, какой сумел устроить провинциальный институт. В актовом зале были накрыты столы человек на триста, от закусок они ломились.

Картину необычного институтского хлебосольства объяснил Вайнштейн — и он, и редактор газеты Иванькович, который мелькнул в толпе, тоже приглашены на банкет.

— Знай наших! Край подымается, заявляет о себе, а его мозговой трест — институт. Все предприятия, какие есть в городе и за городом, внесли на банкет свой пай. Растем и хотим показать, что не лыком шиты. А тебя поздравляю. Почему таил, что написал книгу?

Главная неожиданность была, однако, впереди. Когда были сказаны первые тосты, выпиты первые чарки, а бесконечно длинное застолье наперебой загомонило, Высоцкий повернулся к соседу и не поверил глазам: на месте незнакомого парня сидела Галя. На ней строгое, темное, отделанное белым воротничком платье, волосы, как у десятиклассницы, спущены на плечи, но профиль тот же орлиный, лицо игривое, и как-то по-новому озорнее, веселее, светятся серые глаза.

Он глядел на нее, не в силах сказать что-либо.

— За прошлую осень и за вашу повесть. Вы стали писателем. А я заняла ваше место, — сказала Галя.

— Какое место? — недоуменно спросил он.

— Перешла в газету. Теперь живу тут. Только не знаю, догоню ли вас. Писать так трудно...

На этом вечере все имело какой-то резон: многолюдный банкет, которым город как бы заявлял о своем возросшем значении, молодая женщина-геолог, ставшая журналисткой, ибо недра края несут ему богатство, славу и об этом надо писать человеку сведущему.

Высоцкий, глядя Гале в глаза, искренне признался:

— В прошлом году я поверил, что вернулась молодость. Того, что с вами, не чувствовал давно. Влюбился, как мальчик. Повесть благодаря вам написана...

Она ничего не ответила, только чуть заметно вздрогнула.

— Почему вы в прошлом году больше не появились? — тихо спросил он. — Я очень мучился. Десять обещанных вечеров...

— И я мучилась. Вы были не свободны, и я связана...

В уголках ее глаз навернулись слезы, и ему стало очень жаль ее. Было такое ощущение, что он с ней не расставался и не было ничего того, что пролегло между ними за этот год.

— Вы что-то новое пишете? — спросила она.

— Пишу.

— Теперь без меня?

— Без вас.

Он вообще как бы чувствовал себя победителем в этот вечер и за это жестоко поплатился. Подошел с налитой до краев рюмкой декан, затем Иванькович, снова Вайнштейн, поздравляли с успехом, он заговорился с ними и не заметил, что Гали рядом нет. Она исчезла так же незаметно, как и появилась.

Остро и тоскливо ощутил он Галино отсутствие, когда начались танцы. Для танцев освободили огромный физкультурный зал — он находился на втором этаже, там гремит медными трубами оркестр, и туда спускаются преподаватели и гости.

Как вышагивают в вальсах и танго институтские кандидаты наук, доценты, какие у них возбужденные, просветленные лица! Высоцкий их радость понимает, так как это их праздник, тот Юрьев день, который выпадает редко среди бесконечных лекций, семинаров, заседаний и совещаний.

Мог и Высоцкий с Галей вот так танцевать, кружиться, улыбаться, разговаривать. Весь год он думал о ней, и ему было ей о чем рассказать. Но он не нашел нужных слов, чтобы Галя осталась с ним на этот вечер.

Банкет, танцы продолжаются чуть ли не до самого утра. До конца Высоцкий не выдержал — ушел в гостиницу.

На другой день было воскресенье — выходной день, и Высоцкий снова уезжал из города. Неожиданно подул холодный северный ветер, целыми охапками обрывая и нося в воздухе желтые листья с посаженных вдоль улицы лип и тополей.

Когда автобус въезжал на мост через Припять, Высоцкий вдруг увидел Галю. Она расхаживала по берегу с тем самым белобрысым бригадиром монтажников, которого Высоцкий прошлой осенью часто видел в чайной. Галя размахивает руками, что-то доказывает. Догадка не подвела, — значит, тот парень ее муж. Женщина одета в белый свитер, шея обвязана шарфом, концы которого развеваются на ветру. Руки, которые Галя порой протягивает, и эти трепещущие концы шарфа делают ее похожей на птицу, которая собирается взлететь.

Улицы Немиги, названной так по реке, упоминаемой в «Слове о полку Игореве», в Минске теперь нет. Вместо нее пролег прямой, словно аршин, проспект, по сторонам которого не осталось ни одного приземистого домика, из тех, что тогда, после войны, в разрушенном, спаленном городе служили пристанищем для студентов.

Николай Иванович, редактор газеты, выбираясь на редкую в его нынешней жизни вечернюю или даже дневную прогулку (газета не выходит по понедельникам), когда появляется возможность побродить по книжным магазинам, сворачивает на Немигу, направляясь туда, где некогда размещался интернат. Вблизи от этого места возвышается теперь высоченный дом из бетона и стекла, обитель некой технической конторы. Дом еще не достроен. В самом центре интернатского двора — похожий на ящик торговый павильон, за ним, тоже скорее всего временная, — пивная.