Юрий Калещук - Непрочитанные письма

К середине августа практика закончилась, Сергей и Марина прилетели в Москву, а через месяц произошло то, чему давно суждено было случиться. Еще в начале первого курса, когда у Сергея был спецсеминар по фотоделу, я обратил внимание, что на его чудовищных, дурно наведенных на резкость, неумело отпечатанных снимках постоянно фигурирует — на фоне или памятника Ломоносову, или рядом с витой решеткой, или на широкой лестнице, или просто на улице — одно и то же застенчивое личико с умными, немного грустноватыми глазами. «Кто это?» — спросил я. «Это?..» — сын наморщил лоб, изображая мучительный процесс припоминания, но в его шепоте, последовавшем после длительной паузы: «Это Марина», — уже начинали звучать первые такты мендельсоновского марша. За суматохой, предшествовавшей свадьбе, за последовавшими за нею хлопотами иного, уже непраздничного свойства полярное лето отодвинулось далеко-далёко; о Новом Уренгое они не вспоминали, а когда я начинал расспрашивать их о том, что еще удалось им увидеть и сделать, сумели они написать свой полуполосный очерк «Обитаемый остров» или нет, Сергей отвечал уклончиво, а Марина вообще молчала, по своему обыкновению застенчиво улыбаясь.

Наконец, я не выдержал и спросил напрямик, каковы их дальнейшие планы, — учиться осталось всего ничего, каких-то полтора года, пора всерьез подумать о будущем, о ремесле, о профессии и о том, как и где лучше найти себя; всякий раз, когда я произносил эти или похожие слова, возникало ощущение, будто жуешь сосновую щепку — от смолы вязнут зубы, а нёбо, исколотое занозами, распухло, онемело, обесчувствилось: я пытался заставить их звучать по-иному или подобрать другие слова, но не удавалось мне это, нет, не удавалось; сын, молча выслушав мою тираду, вдруг спросил:

— Когда ты едешь в Испанию?

— Кажется, через неделю... — В туристских поездках перестаешь принадлежать себе задолго до отправления поезда или отлета авиалайнера; кто-то определяет сроки, кто-то сдвигает их, намечает или изменяет маршрут; тебе остается лишь сдать требуемые бумаги и больше не думать об этом, — я и не думал об этом, пора было вновь собираться в Нягань, Макарцев почему-то не ответил на мое письмо, я не знал тогда, что происходило в Нягани летом, что происходило осенью, — обо всем этом мне предстояло узнать лишь зимой, в декабре, а пока был октябрь, была поздняя осень. — А что?

— А вы будете в Виттории? — Сын назвал маленький, ничем не примечательный городок на севере Испании.

— Вряд ли. Говорили, что у нас андалузский маршрут, а это на юг от Мадрида.

— Жаль...

— А почему ты об этом спрашиваешь?

— Понимаешь...

Сын начал путано, обрывистыми полуфразами, с долгими, выводящими из терпения паузами рассказывать, что четыре вечера в неделю он поет в хоре, а еще они дружат с рабочим хором испанского городка Виттория, испанцы уже приезжали в гости, в мае, по-видимому, и они теперь поедут «с ответным визитом», возможно, он тоже поедет, а для этого надо много репетировать, основательно готовить программу... Я слушал его с нарастающим раздражением. Я привык уже к тому, что за свою недолгую жизнь сын пережил ряд скоротечных увлечений: разумеется, собирал марки, — где теперь кляссеры с автомобилями и кораблями, птицами и самолетами? — учился французскому языку; «Ge m'appelle Serge» и — в тех же пределах — английскому: «Му name is Sergey», долее других длились занятия валторной, странным инструментом, похожим на медную воронку, скрученную в моток исполинской силой, — на память о тех днях осталась программка концерта гнесинской школы с карандашной галочкой против какой-то «Песни пастушка» в исполнении сына и то ли американский, то ли итальянский мундштук, выменянный сложным, неправдоподобным, непостижимым для меня путем на блок чуингвама, игрушечный полицейский автомобиль и некоторое количество монет, по времени и месту своего происхождения явно не относящихся к предметам коллекционирования, — но хор?!

— Какой хор? — проворчал я. — Какие четыре раза в неделю?! Да я в «Московский комсомолец» годами не могу тебя пропереть, чтобы ты за интервью, за репортажами бегал, ремеслу учился всерьез, постоянно, а не раз в год, на практике! Времени-то на раздумья нет уже. Пора решать, куда вы поедете работать. Насколько я понял, Сергей, северные дела небезразличны тебе...

Сын молчал.

— Коли так, надо себя к той жизни готовить...

Сын молчал.

— Во всяком случае, я убежден, — окончательно выходя из себя, заявил я, — что в Москве после университета вам делать нечего. Надо выбрать хорошее место — а для журналиста лучше, чем Север или Дальний Восток, найти трудно, — уехать туда лет на пять, нарастить опыт, как мускулы, выработать вкус к настоящему делу, обрести профессиональную уверенность. А сейчас... Ну, на что вы можете рассчитывать сейчас, с вашей-то профессиональной подготовкой и жизненным опытом, который в щепотке унести можно? Устроитесь в какую-нибудь заштатную контору, станете каждодневно выдавливать из себя, высасывать из пальца сто пятьдесят — двести строк об одном и том же или ни о чем, возненавидите весь мир, который не сумел оценить по заслугам ваших замечательных дарований, озлобитесь, друг друга перестанете выносить — зачем вам это? Зачем?!

Сын молчал. Зато заговорила его жена, кроткая и безгласная Марина. Ее голос я услыхал, кажется, впервые и потому воззрился на нее с нескрываемым изумлением.

— Почему вы решили, — чеканила она, — что Сережа должен ваш путь повторять, по вашим следам идти? Почему вы считаете, что мы не в состоянии сделать выбор сами? Что вы знаете о нас? Знаете ли вы, к примеру, что Сережа занимается стилистикой бунинской прозы и свою дипломную работу собирается писать именно об этом?

Два раза подержать в руках томик рассказов Бунина вовсе не означает заниматься стилистикой его прозы, подумал я. И потом: что это за факультет журналистики, если он допускает в качестве темы диплома явно литературоведческий экзерсис? Но этот вопрос уже не имел прямого касательства ни к Сергею, ни к Марине...

— Знаете ли вы, — продолжала Марина с неукротимой решимостью, — что Сережа уже несколько лет занимается в хоре, что на телевидении их записывали, что они выступали...

О-хо-хо, тоскливо подумал я. Да я же изверг, сатрап, садист, я в самом что ни на есть прямом, буквальном смысле заставлю сына наступить на горло собственной песне. Или общественной. Конечно, любой отец ревниво относится к самостоятельным шагам своего сына, и, когда тот выбирает отцовское ремесло, ревность удваивается, учетверяется, а ревность, как известно, чувство эгоистическое. На целине, в нашей честолюбивой редакции, где средний возраст сотрудников всего года на два опережал года Сережи и Марины, мы заспорили как-то об одной дурацкой притче. Жизнь похожа на алфавит — кажется, так заявил притчевый отец притчевому сыну. Я успел дойти до буквы «К». Начни с нее и постарайся пройти дальше... Ерунда, решил я тогда, каждый должен начинать с «А», и только с «А». Все это так, так, но твидовый облик Маленького Толяшки стоял перед моими глазами, и еще не мог я забыть Старика, произносящего торжественную латынь: «Non scoiae sed vitae discimus»... Макарцев, Метрусенко, Мовтяненко — эти учились и продолжают учиться не для школы. А Богенчук? Лехмус? Костылев? Как объяснить это Сереже с Мариной? Как?