Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— И потом, вот что, — не останавливалась Марина. — С какой стати вы взяли, будто работать, приносить, как вы говорите, пользу можно лишь при условии, если уедешь куда-нибудь далеко от дома. А рядом? Я могла бы работать в школе. Или в библиотеке...

Во-первых, не говорил я этого, моя златоустейшая сноха. Во-вторых, преподавание в школе, служба в библиотеке — достойнейшие занятия, но это другая работа — и учиться ей следовало по-иному. А в-третьих, мой молчаливейший сын, в-третьих... Что в-третьих?

— Вы привыкли, — вздохнула Марина, и то был вздох сожаления или даже сочувствия, — вы все привыкли, что биография начинается с вокзала или аэропорта, что непременно надо самоутверждаться, что-то кому-то доказывать, отстаивать, отвоевывать, защищать. А мы хотим просто жить, понимаете?

Не понимаю.

— Ладно, давай прощаться, — наконец вымолвил сын. — Не забудь только... — Скороговоркой он оттарабанил стандартный набор просьб, которыми напутствуют каждого туриста. — Чао!

Дальше были Пиренеи, а за ними — красноватая, нарезанная на аккуратные, но не равновеликие ломтики земля, и пестрое крошево мимолетных впечатлений, состоящее из фонтанов, замков, витражей, колонн, полотен, рынков, соборов, мечетей, магазинов и неведомых деревьев, все породы которых ошалевший от нашей любознательности гид называл одним именем — «туя». Колесный образ нашего быта, когда жизнь промелькивала мимо нас за витринными стеклами громадного, трехъярусного туристского автобуса, чужой язык, незнаемые привычки, иные биоритмы могли бы породить ощущение, что время течь перестало, словно кто-то повернул песочные часы горизонтально, и наступило неподвижное равновесие. Был конец октября, природа, для которой широтная поправка солнечной щедрости прибавила срок полнокровного бытия, неспешно, соблюдя величавое достоинство, приуготовляла себя к успению; иногда срывался холодный, хорошо знакомый дождь и рассеивался, едва достигнув земли; мы переезжали из города в город, блуждали где-то между XIV и XVII веками, путаясь в нумерации Альфонсов и Изабелл, — но любая, самая коротенькая сводка последних известий, переведенная гидом синхронно с бесстрастным голосом, возникшим в сцеплении полупроводников автобусного радиоприемника, возвращала нас в реальный, тревожный, множественный мир, и тогда оказывалось: пока мы карабкались на Хиральду, чтобы с птичьего полета поглазеть на мавританский квартал Занта-Крус, на табачную фабрику, знаменитую лишь тем, что здесь, по утверждению Мериме, изнуряла себя скучной работой Любовь-Свободна-Мир-Чарует, на парк Марии-Луизы, по которому важно расхаживали тысячи чванливых и глупых белых голубей, — морские пехотинцы Рейгана оккупировали крохотный островок-государство Гренаду; пока мы безмятежно вкушали blanko vino в кооперативе «Непобедимый», террористы убили трех человек; пока мы бурно переживали маленькое приключение в вечерней Кордове — с хозяйки «Музыкального киоска» Эли Беляевой лихие мотоциклисты вырвали сумочку, — старая, подкрашенная рухлядь «Нью-Джерси», расконсервированная, кажется, во времена американской интервенции во Вьетнам и вновь модернизированная, тупо молотила из своих шестнадцатидюймовок по жилым кварталам растерзанной арабской столицы, еще совсем недавно слывшей одним из красивейших городов мира; ничто не уходило, не отпускало, не оставляло. И где бы мы ни были, наши малые хлопоты, частные заботы и вселенская тревога сопутствовали нам; в своей множественности мир не был един, но был единствен, был грядкой, огородом, делянкой, полем простеньких повседневных трудов и был судьбой. Мы стояли, оцепенев, перед знаменитым триптихом Иеронима Босха «Воз сена», где на фоне благостного пейзажа сонно движется мирная повозка, вкруг нее роится беспечная и неостановимая жизнь, варится похлебка, кричит ребенок, при деле вор, не дремлет пастырь, и шут не томится бездельем, пробуждается плод во чреве, и еще для одной жизни неутомимо трудится уже разомлевшая пара, — но никому не ведомо, что воз влекут не лошади и волы, а исчадья ада, влекут прямехонько в преисподнюю, где черти, похожие на толковых мастеровых, деловито наводят последний глянец на орудия пыток, чтобы без промедления обслужить новых клиентов, — а в получасе лёта от этого зала Прадо строго по расписанию, изо дня в день и из часа в час, хищные бронированные птицы с электронным мозгом снаряжались боеголовками, несущими такую смерть и такой ужас, что ад Босха казался приготовительным, нулевым классом человекоубийства, а мрачные пророчества Иоанна Богослова — высокой, отвлеченной поэзией: «И я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, я только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них. По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые; лица же ее — как лица человеческие; и волосы у ней — как волосы у женщин, зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее — как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну; у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала; власть же ее была — вредить людям пять месяцев...» Менялись видения, менялись картины, на «холсте каких-то соответствий вне протяжения жило Лицо», наступал час послезакатной тишины и миг внезапной слепоты, автобус наш продолжал мчаться, и уже не видны были справа и слева от дороги растущие в шахматном порядке оливы и беспорядочно — «туи», огня в салоне еще не зажигали, мир сужался до крохотного пространства, ограниченного свечением золотистых волос прелестной соседки, и со мнительная замкнутость этого пространства мнилась очевидной, можно было склониться чуть вправо и бормотать стихи, надеясь, что тебя услышат или поймут:

Не помню ту весну и это лето.

Крылаты дни, но будничны слова.

В осенних сумерках дороги из Толедо

я позабыл, как выглядит Москва.

Руины городов. Мечети. Минареты.

Прах кардиналов. Лики королей.

Твое лицо, подкрашенное светом

ламп, светофоров, уличных огней.

Все было на земле. И этот случай —