Юрий Калещук - Непрочитанные письма

С одинокой планеты художника и из перенаселенных тенями прошлого воспоминаний я возвращался к друзьям, листал подшивку нижневартовской газеты «Ленинское знамя», находил знакомые имена и с волнением узнавал, как складывается жизнь людей, к которым я не просто привык, но без которых моя жизнь была бы иной. Вот пишут про Лёвина — опять у него, как всегда, хорошо. Пишут про Китаева — ого, за полгода пятьдесят тысяч с хвостиком, в июне — двенадцать тысяч триста метров пробурили — значит, выкарабкались, значит, преодолели обстоятельства и самих себя, значит, пошли вперед.

«Надо идти прямо...»

— Ну, а пласты они разобщили? — спросил Сорокин. — Надежный экран поставили?

— Разобщили... — задумчиво протянул Макарцев. — Об этом судить трудно. Сам знаешь, в нашем деле много еще такого, о чем сразу не скажешь наверняка. Работали они на совесть — это да. А что удалось... И все же не слышал я, чтобы на озере возникали осложнения. По этой причине. А я долго еще там пробыл. В Нефтеюганск только лет через пять подался...

— А что тебя туда потянуло?

— Работа, Олег. Работа.

— На Самотлоре ее не хватало?

— Хватало... Ее везде хватает. Просто — как бы это сказать? — масштаб для меня стал другой.

— Ладно. Там другой. А здесь?

— Послушай, Олег. — сказал Макарцев. — Для чего собралась эта ваша комиссия, с которой ты приехал?

— Обычное дело. Приемка скважин. Колонна герметична. Колонна негерметична. То да се.

— Ага. То да се. А знаешь ли ты, что здесь, в Нягани, самое интересное? Коллекторы. Геологи до сих пор головы ломают, никак не могут понять, как же вскрывать такой тип продуктивных пластов. И при бурении эти коллекторы задают столько загадок. Занятно!

— Все ясно, Макарцев. Наливай. И как только тебя Геля выносит!

— Олег, — сказал Макарцев. — Не кажется ли тебе, что ты благополучно закисаешь в своем замечательном НИИ? А?

— Дремучий ты человек, Макарцев. Я еще должен теперь роль науки излагать. Об этом уже все сказано. Только ты не понял и не поймешь. Ты же серый, как рукав манифольда.

— Ты бы лучше сюда подавался, Олег...

— Пока место на кладбище не расхватали, — пробормотал Сорокин.

— Мы бы вместе с тобой здесь такое наворочали!

— Это не по твоей ли наколке, Макарцев, начальник второго УБР хочет со мной встретиться? Меня уже предупредили, чтоб я обязательно к нему зашел.

— И что же ты?

— Да ничего! О чем он будет говорить? На работу звать. На какую работу? Большую, самостоятельную. Очень самостоятельную! Это же совершенно удивительное УБР — начальник есть, бухгалтер есть, план тоже есть — сто пятьдесят тысяч метров, а больше ничего нет. Не-е-ету! Как же они скважины вертеть собираются? Этим самым, что ли? Пальцем? Да?

— Пойдешь?

— И не подумаю.

— Зря, — вздохнул Макарцев. — Зря.

«По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся...» Эх, Сергеич, подумал я, ведь тебе тоже хочется иногда, чтобы время застыло. Лучшее время. Лучшие дни нашей жизни. И чтобы друзья всегда были рядом, и чтоб ничто вас не разлучало... Только не бывает так, нет. Мы сами пришпориваем, подгоняем время — и вот уже неузнаваем лес или подлесок, окружающий нас.

— Мне всего этого в Вартовске во-о-от как хватило, — задумчиво произнес Сорокин. — Но ведь сейчас-то другое время. Другое! И работать надо по-другому.

— Во-во, этого мне и надо! Я тогда своим дятлам с утра до ночи буду долбить: глядите, как Сорокин во втором УБР дела раскручивает! А ну-ка, встряхнемся!

— Не. Не пойду я, Виктор. Прошло мое время.

— Ну, ты даешь. Какое время? Мы же с тобою ровесники.

— Я не о том, Виктор. Не о том... Еще когда Усольцев со мной толковал, дескать, от нас теперь зависит, как и что, я уже и тогда понимал, что поздно уже, что зависит от нас не все, что, быть может, ничто от вас не зависит...

— Зря, — снова повторил Макарцев. — Прав все-таки Усольцев, а не ты. Хотя никогда мы с ним... Но это к делу не относится. Прав он и делом правоту свою доказал, знаю я. К тому же кашу, между прочим, мы заварили, нам ее и расхлебывать. Да дело даже не в этом. Другого боюсь, Олег, я уже говорил об этом. Боюсь, что мы часто так и не узнаем до конца, что мы можем и чего мы стоим. А это, наверное, и есть самое главное. Пик жизни, что ли... Есть даже выражение какое-то... Не помнишь, Яклич?

— Момент истины?

— Вроде того.

— Я в одной книжке читал, — сказал Сорокин. — Не помню только в какой...

— Вот она, наука, — ехидно пробормотал Макарцев. — Он уже столько знает, что ничего не помнит.

— В общем, там так было, — продолжал Сорокин. — Примерно так. Что-то про истину... Ага. Вот так. Стремиться к истине бессмысленно. Она непостижима. Надо, дескать, стремиться к гармонии.

— А можно я буду стремиться к баяну? — вздохнул Макарцев.

Помигал и снова зажегся свет.

— Скоро совсем отключат, — сказал Макарцев. — Живем как по команде: в ноль часов отбой, в семь подъем.

— Замечательное житье, — сказал Сорокин. — Замечательный город Нягань. Налей-ка, пока еще хоть что-нибудь видно...

— А помнишь, Олег, как мы в Вартовске жили? — спросил Макарцев. — Ну, тогда еще, когда все управление помещалось в дощатом бараке, где сейчас базовый склад турбинного хозяйства. Хотя теперь, наверное, и его снесли... Помнишь, весь техотдел тогда — в одной каморочке, здесь работали, здесь, случалось, и ночевали. Мы подолгу тогда сидели в конторе — разговаривали, спорили, мечтали...

— Усольцев, Китаев, Леха Титов...

Жизнь только начиналась, и была она прекрасна, и казалась она бесконечной — разве так у вас не бывало? разве не старались вы продлить, сохранить навсегда то ощущение неразменного счастья, какое дают, наверное, только самые первые самостоятельные шаги? — и сидели тогда долгими вечерами, и работали ночами — что же оставили мы в этих навсегда ушедших днях? что они в нас оставили? — и не ложились, не найдя решения, не нащупав слова, не отыскав формулы или строки, — и пили тогда не от горечи или усталости, а от бестолкового и беспечного света, и любили всех, и все нас любили, — или это казалось, что все нас любили?

Я подошел к окну, за которым была белесая пустота, и в ней то возникали, то пропадали бесформенные тени, отбрасываемые неведомо откуда возникающим светом.

Поздно ночью пришли мы ко мне домой и, наскоро попив чаю, разместились на ночлег. Проснулся я от беспокойного, хотя и очень осторожного звука шагов, приглушенного, сдерживаемого кашля, — встал, прошел в комнату, где расположился мой товарищ. Он не спал. Стоял у окна, переминаясь с ноги на ногу, мял в кулаке седую бороду и сосредоточенно наблюдал за парением светящихся хлопьев снега в голубоватом конусе фонарного огня.

— Саня, тебе что-нибудь нужно? — спросил я.

— Ага. Карандаш и бумагу, если можно.