Юрий Калещук - Непрочитанные письма

Утром он ушел, когда я еще спал, а на столе остался узкий листок и четыре строки, где буквы стояли упрямо, отдельно, несоединенно:

Белая улица. Тихо. И только

Падает, падает, падает снег.

Это ненадолго. Да. Ненадолго.

Ну вот и смотри себе, человек.

В конце весны я вернулся из очередной командировки и узнал, что накануне Саню похоронили — сердце.

Было ему сорок пять лет. И еще долгое время, распахнув скрипучую дверь и сделав неполных два шага, я просовывал голову в крохотный кабинетик и машинально заглядывал направо. Но стол Сани был пуст, лишь цветы стояли в обыкновенном граненом стакане. Потом за этим столом расположился новый сотрудник, и только Санин портрет, увеличенный с плохонькой фотографии, остался висеть на стене... Звали его Александр Орлов, он работал в отделе прозы журнала «Дружба народов», редактировал сложнейшие рукописи (позже Чабуа Амирэджиби, известный писатель, напишет, что только грузинская проза обязана Александру Орлову тем, что русский читатель познакомился с романами Нодара Думбадзе, Отара Чиладзе, Гурама Гегешидзе, Арчила Сулакаури, Александра Эбаноидзе, Гурама Панджикидзе и его, Амирэджиби, «Датой Туташхиа»)... Но был Александр Орлов поэтом, хотя всего лишь два или три стихотворения увидел напечатанными...

Протей, ты почему кровавый?

Ты на три четверти из слез.

Любви, надежды, тихой славы

недолго тешил нас курьез.

Друзья, простите мне стихи,

ведь это все от них морока,

и если я умру до срока,

простате мне мои стихи.

Стихи, простите мне друзей,

ведь это все от них морока,

и если я умру до срока,

простите всех моих друзей...

Три года прошло, но до сих пор в каждом из нас, кто знал Саню Орлова, неизбывно ощущение потери.

Потери Друга.

— Да, жили мы тогда, конечно... — вздохнул Сорокин.

— А Леха Титов — тот в шкафу спал. А что? Шкаф самодельный, просторный, он ватников набросает на дно, дверцу изнутри запрет: «Поехали!» Отдельное купе, «эсве». Да-а... В ту пору мы с ним на кривежке работали... Да, всегда мы тогда бывали вместе. Это после уже началось: кабинеты, квартиры, будни по будням, праздники по праздникам, ужины по вечерам — в такие дни на кухне, по воскресеньям в комнате... Наверное, никого из наших в Вартовске уже не осталось, — сказал Сорокин.

— Мало кто. Леха Титов начальником УБР. Толя Сивак у него в замах...

— Сивак, пожалуй, поболее других подзастрял, — сказал Сорокин. — То-то я гляжу, он во всех газетах выступает — то объединение учит работать, то главк...

— Не без того, — согласился Макарцев. — Обидно ему стало, что, можно сказать, ветеран, первопроходец, а все то в замах, то в помах... Вот он и пишет.

— Напрасно вы это, мужики, — вмешался я. — Зря вы, по-моему, на Сивака навалились.

— Ты его знаешь, Яклич? — спросил Сорокин.

— В глаза никогда не видел. Но еще четыре года назад, когда только-только Нижневартовское объединение создавалось, читал его статьи в местном «Ленинском знамени». Толковые, дельные статьи. Если б то, о чем Сивак тогда еще писал, объединение приняло в расчет, не сидело бы оно сейчас с мытой шеей.

— Помню эти статьи, — задумчиво произнес Макарцев. — И историю создания объединения в Вартовске хорошо себе представляю...

— Мы с тобой как-то об этом уже говорили.

— Угу.

— Да, в Вартовске дела сейчас не ахти, — сказал Сорокин.

— И потом вот еще что, мужики. Сами вы толковали — прежде всего ты, Сергеич, — что, мол, каждый должен проявить себя так, как он может, и там, где он может. И Сивак, наверное, мог бы побольше выложиться, если б была у него такая возможность.

— Характер у него...

— А у тебя, Сергеич?

Свет погас. Кажется, на этот раз навсегда.

— Ну, Нягань!.. — проворчал Сорокин. — А знаешь ли ты, Сергеич, что такое Нягань?

— Знаю.

— Нет, не знаешь. Нягань — это такой город, где владельцы двухэтажных коттеджей с камином, погребом, теплицей и баней скитаются по однокомнатным квартирам своих сослуживцев, используя служебное положение в личных целях.

— Ладно, — сказал Макарцев. — Пора спать.

— А завтра? — спросил Сорокин. — Как мы завтра, мужики? Комиссия у меня в двенадцать. А у тебя что, Яклич?

— С утра — поссовет. Потом объединение. Ну и УБР, конечно.

— А у тебя, Виктор?

— Посмотрим, — сказал Макарцев. — Война план подскажет.

Внизу была майская холодная земля — бурые пятна болот, унылые леса, в тени деревьев лежал снег, однако летели мы к югу, пусть всего километров на пятьдесят, и все же к югу, и то ли мне почудилось, то ли на самом деле было так: минут через десять леса стали гуще и веселее, желтые полоски дорог делали заброшенное пространство обжитым, сопряженным с иными просторами, а фонари буровых вышек были похожи на маяки, выверяющие маршрут всех странствующих и путешествующих.

— Сто первая! — прокричал бортмеханик, когда вертолет стал жаться к земле, близясь к площадке, сложенной из могучих бревен.

Из балков, разбросанных поодаль, уже бежала к площадке пестрая орава с пузатыми рюкзаками и яркими спортивными сумками на длинных ремнях. Знакомая картина: на северных буровых, когда неделями ждешь оказию, невольно бросаешься, подхватив свое барахло, на звук каждого вертолета — в чаще всего напрасно.

— Ханты? — дружно выдохнули мужики, сгрудившись у трапа.

— Ем-Ега, — ответил бортмеханик.

— У-у... Век бы вас не видать.

И потянулись назад к балкам.

Я отправился следом. Навстречу мне вышагивал Макарцев; его зеленую «китаевскую» куртку, небрежно наброшенную на плечи, я еще сверху заметил. Было тепло и тихо.

С утра не до разговоров — похлебали чаю, торопясь и обжигаясь, да двинули каждый по своим делам, условившись встретиться — если не в обед, то в конце дня непременно.

Ночью выпал снег, но его уже расквасили тяжелые бахилы и резиновые бродни, только с крыш он еще не успел сползти, добавляя света серенькому майскому утру. Кое-где по огородам курились костры, тускло отсвечивала матовая пленка наскоро сколоченных парников, повизгивали пилы и продолжался перестук молотков. Тяжелый КамАЗ, сгрузив штабель свежеструганых досок, с трудом выбирался из тесного двора на горбатую дорогу. Я топтался по городку, пытаясь понять его планировку или хотя бы ее замысел, — так уж повелось в здешних краях, и порядок этот неискореним: северные города начинаются с того, что в прологе, который растягивается на добрые пять актов, строят несколько небольших обособленных поселочков «на всем своем» — Нягань не составляла исключения. Название еще не существующего города объединило поселки лесников, геологов, железнодорожников, буровиков, строителей автодороги, несколько коттеджей «для комсостава» да еще те панельные пятиэтажки, спрятавшиеся в лесу. Хозяевами Нягани были тридцать четыре промышленные организации и одиннадцать учреждений — почти полсотни различных контор. Особняком держалось объединение «Красноленинскнефтегаз» — два непритязательных двухэтажных строения с просторной площадкой для автомобилей; располагалось оно на въезде в поселок, и, судя по тому, как близко подступали к административному зданию металлические каркасы сооружений явно иного назначения, «мозговой трест» обосновался здесь ненадолго.