Казимеж Брандыс - Граждане

— То, что вы, товарищи, называете отсутствием смелости, объясняется моим старанием неукоснительно соблюдать правильную линию. Но я, видимо, неверно понял свою задачу.

В голосе Лэнкота слышалась глубочайшая искренность и сдержанное волнение, в котором одна только Люцына могла бы различить тайный страх. Товарищи ему поверили.

С этих пор «Голос», по примеру «Трибуны люду» и «Жиця Варшавы», стал печатать письма читателей и коротенькие корреспонденции с мест, авторы которых изобличали мелкие злоупотребления и неполадки в работе различных учреждений. Вновь обретенная «смелость» Лэнкота проявлялась только в специально отведенном для этого отделе, и вел этот отдел, разумеется, не он, а Виктор Зброжек, талантливый журналист, недавно направленный в редакцию партией, коренастый и курчавый парень с пытливыми глазами обличителя человеческих слабостей и заблуждений. Лэнкот зорко следил за ним: он был в полном убеждении, что в редакции появилась граната, которая с минуты на минуту может взорваться и разнести в клочья его, Люцыну, их достатки, общественное положение и «лицо» Здзислава Лэнкота, словом — все! И он отчаянно спорил с Зброжеком из-за каждой коротенькой заметки, упираясь, как мул, почуявший впереди пропасть. Его преследовал страх, что завтра в телефонной трубке может раздаться голос из какого-либо отдела министерства или главного управления и объявить ему, что он, Лэнкот совершил непростительную ошибку, напечатав в «Голосе» письмо работницы или члена производственного кооператива о кумовстве в учреждении, или халатности членов такого-то комитета, или бракоделах на фабрике. Люцына твердила: «Здзислав, ты наживешь себе врагов!» Но дело шло уже не о врагах или друзьях. На карту ставилось его существование!

Через неделю Зброжек отказался вести отдел.

За полтора месяца перед тем главный редактор «Голоса» Игнаций Вейер, старый коммунист и участник боев Первой армии [14] Народная Армия — подпольные вооруженные силы польской демократии, существовавшие во время второй мировой войны. — Прим. ред. , уехал в Китай в качестве корреспондента ПАП [15] Польское агентство печати. — Прим. перев. . Газета осталась на попечении Лэнкота и, в виду его большого профессионального опыта, ему поручили замещать Вейера до его возвращения.

Через месяц пошли слухи, что Вейер остается в Пекине в должности пресс-атташе. Лэнкот ожидал официального назначения главным редактором, заместительство становилось фиктивным.

Однако назначения все не было. И Лэнкот начинал замечать среди сотрудников редакции какое-то брожение. До него доходил глухой ропот, он чуял молчаливое недоверие к себе, часто даже скрытую враждебность окружающих. Весь коллектив, кроме нескольких человек, из осторожности сохранявших нейтралитет, все более открыто переходил на сторону Виктора Зброжека. Партийная организация уже несколько раз ставила редакции на вид, что она слишком суживает круг вопросов, обсуждаемых в газете, указывал на значение Народного фронта и обязанности общественного контроля. На собрании по адресу редактора слышались упреки в «лакировке», кто-то спросил, что сталось с ненапечатанными репортажами Зброжека. Наконец сам Зброжек взял слово и, заикаясь, как всегда в минуты волнения, сказал, что газета стала скучной, ко всему равнодушной и пустой. Говорил он горячо и немного бессвязно, но слова его произвели на всех сильное впечатление.

— Помните, что нам твердил товарищ Вейер о задачах социалистической печати? — кричал Зброжек. — «Мобилизовать людей, не скрывая трудностей, воспитывать, не впадая в менторство, раскрывать красоту новой жизни, избегая приторно-слащавых картин благополучия». А у нас что делается? Мы полируем факты, как мещанский буфет! Тираж газеты падает, число отказов от подписки растет. И растет самоуспокоение редакции! Товарищи, я… — Зброжек сделал свой характерный жест, словно хотел правой рукой поднять что-то очень тяжелое, — и замолчал.

Лэнкот признал справедливость сделанных редакции упреков и опять выступил с деловой самокритикой. Он не хотел ждать, боясь, что под обстрел возьмут его лично — и уже без всякой пощады. Он почти всю вину принял на себя, но в оправдание ссылался на ненормальность своего положения в редакции.

— Поймите, товарищи, я только заместитель, и пределы моих полномочий не уточнены. Это связывает мне руки, и я поэтому слишком ограничиваю вас. Да, у меня руки связаны вдвойне.

И в заключение он обратился ко всем с просьбой по-товарищески помогать ему. Капелька пота затекла ему за воротник.

Вернувшись домой, он сказал Люцыне: — Больше я не выдержу. Хочу делать как можно лучше, на части разрываюсь, а все против меня. Я чувствую себя в редакции, как вор.

— Уйди с работы, — посоветовала Люцына, — заживем тогда спокойно.

— Ты просто ребенок! — сказал Лэнкот, качая головой.

— Но что же будет? — прошептала она.

Лэнкот положил руку на ее черные крашеные волосы и с минуту гладил их задумавшись. — Да, если бы знать, что будет! В этом все дело, Люцына.

Разве не писал он о трудностях и конфликтах, о растущей массе проблем и сложной диалектике перемен, о «преградах, встающих на новом пути страны, никак не похожем на удобное шоссе, которое прямо, без помех, приводит в будущее, о тяжелом пути, отмеченном жертвами и сверхъестественными усилиями лучших сынов народа?» Ведь это все слова из его собственных статей в «Голосе»! (Он свои статьи вырезывал и велел Люцыне вклеивать их в альбом.) Но Зброжеку и этого мало! Зброжек требует, чтобы указывали пальцем на «конкретные» неполадки, требует «делового» выяснения их причин, изобличения виновников. Зброжек любит называть вещи своими именами, а людей — по фамилиям. Это демагог и сумасброд…

Его репортажи будили в Лэнкоте смутный страх: в них билась жизнь, изменчивая и стремительная, полная самых разнообразных и противоречивых явлений, не поддающихся никакому контролю. А Лэнкот больше всего на свете не доверял всему противоречивому, многогранному, изменчивому. Первым тревожным сигналом была для него злосчастная заметка Зброжека о машиностроительном заводе «Искра». Из-за этой заметки у Лэнкота были неприятности, а могло бы кончиться еще хуже. Он старался об этом не вспоминать. Но с тех пор стал задерживать репортерские заметки Зброжека, без конца чиркал, переделывал. Одна только Люцына знала, какого труда это ему стоило. Наконец одну заметку он привел в надлежащий вид. А Зброжек, пробежав ее глазами, только расхохотался и ушел из редакции, хлопнув дверью так, что со стен посыпалась штукатурка.

Лэнкот был терпелив и осторожен, умел выжидать, в особенности тогда, когда время работало на него. Но в данном случае выжидать значило бы потерять почву под ногами. Его все больше сторонились, не доверяли ему. Перемениться? Этого он не мог, да и к тому же был убежден, что поступает правильно. Он не сомневался, что Зброжек рано или поздно споткнется и сломает себе шею. Будет перегибать палку, пока она не ударит его же по голове, — это ясно. С какой стати ему, Лэнкоту, подставлять и свою голову под удар?