Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

Итак, допросы окончились. Пусть начинается суд. Французский народ против политиканов-эмигрантов, заговорщиков и террористов разных мастей. Марш делает заявление для печати: процесс начнется днями. Судить будут Плевицкую: она — единственный свидетель и соучастник совершенного преступления...

Плевицкая, между тем, пребывала все в той же камере и в том же обществе двух воровок-француженок, из которых старшая была опытным осведомителем полиции. Имя исполнительницы русских народных песен в последнее время все реже стало появляться на страницах газет. Общество начинало терять интерес к исчезнувшим генералам и к будущему процессу над русской певицей.

...По поводу Нового года Надежда Васильевна получила праздничный обед — бифштекс с картофелем и четверть литра красного вина. У нее появился еще один русский адвокат — некий мэтр Майер, который подал кассацию и заявил, что надеется на пересмотр ряда материалов следствия. Их первая встреча прошла в доверительной доброжелательной обстановке. Плевицкая была необычно возбуждена и говорлива.

Уже более полугода провела Плевицкая в тюрьме, ожидая суда. Закончив следствие, Марш добился отпуска и уехал из Парижа, передав дела своему коллеге, де Жирару... В Гавр вернулся пароход «Мария Ульянова», на котором, как подозревали, — и увезли Миллера (А, может, и Скоблина? Или их вместе?). Де Жирар поспешил допросить капитана и некоторых членов команды, понимая, что по истечении стольких месяцев это абсолютно бесперспективное дело. Капитан пристойно говорил по-французски и поражал находчивостью: на каждый вопрос следователя у него (точно заранее заготовленный) тотчас находился обстоятельный и вполне правдивый ответ. «Вез ли он ящики?» — «Вез, небольшие, картонные, человека туда ни за что не засунешь, не распилив предварительно». — «Что находилось в ящиках?» — «Какой-то архив, бумаги, книги как будто. И продукция парижской галантерейной и кожевенной фабрик. Или тонкого белья и косметики — я уж и не помню. Впрочем, это легко проверить по судовым документам... Да* были еще и металлические детали сельскохозяйственных машин, весьма крупные. Они крепились прямо на корме и юте без ящиков. В трюм их не спускали».

Де Жирар проверил. Да, какие-то косилки, молотилки, детали грузовиков были. И без обшивки досками — точно. Он был не силен в технике, посему подстраховался беседой с помощником капитана и двумя матросами, но и эта беседа не дала ни малейшей «ниточки». Пароход по пути не заходил ни в один из немецких портов. Почему? Чем вызвана подобная торопливость? Капитан решительно отрицал подобное. Судно заходило в Гамбург и Данциг. Там грузили в трюмы зерно и пополняли запасы топлива. И это отражено в судовом журнале — не желает ли господин полицейский взглянуть? Жирар заставил себя задержаться и допрос начал с моряков, которые чуть-чуть сбились и на миг задумались. Один коротко взглянул на капитана. Жирар, нюхом почуяв нечто важное, попытался изолировать матроса для беседы один на один, но матрос, точно сбросив секундное оцепенение, отвечал уверенно и точно, как и его товарищи. Пришлось признаться в поражении. Но, конечно, и показать большевику, что следователь не такой уж простак, дающий любому краснопузому водить себя за нос. Иронично улыбаясь, он поинтересовался, сколько судовых журналов имеется обычно на борту советских судов и всегда ли команды отличаются столь завидным единомыслием. Капитан не принял шутливого тона. Он отвечал, что журнал один — в этом смысле советские суда не имеют отличий от пароходов любой другой страны, независимо от того, кто управляет ими; что касается единомыслия, то и тут не следует удивляться: советские люди после революции действительно единомышленники и заняты общим делом — строят новое общество. Жирар обвинил капитана в большевистской пропаганде. На том и кончилось.

В это время французские власти (под несомненным давлением левых, прокоммунистических элементов) начали высылку из страны нежелательных иностранцев. Эмиграция встревожилась: у многих отобрали удостоверения, без которых не возобновлялись нансеновские паспорта. Люди лишались работы, жилья и спокойствия, как много лет назад, еще в Болгарии. Дошло приказание и до бывших врангелевских генералов, пяти активных ровсовцев, которые продолжали заниматься политикой (как им объявлялось), несмотря на то, что в те годы, в большинстве своем, занимали мизерные должности, по большей части — мелких служащих, шоферов такси или рабочих автомобильных заводов. Было предложено оставить Париж до 20 апреля генералам Туркулу, Павлову, Кочкииу, Шатилову. Генерал Кусонский, числившийся безработным, получил месячную отсрочку. Выехать предлагалось также журналисту Борису Суворину, генералу Эрдели и Абрамову, переехавшему из Болгарии, члену правления НТСНП Столыпину (сыну убитого российского премьера), ряду членов комиссии, организованной РОВСом для пояска Миллера и Скоблина, и многим другим. В защиту высылаемых выступил эмигрантский комитет во главе с Маклаковым, редакции ряда «независимых» русских газет и журналов, наиболее уважаемые и финансово независимые деятели торговли и промышленности, представители интеллигенции... Многие из высылаемых должны были выступить в качестве свидетелей в предстоящем процессе, сказать свое слово в защиту или против Плевицкой.

Надежда Васильевна за стенами тюрьмы, казалось, теряла всякий интерес к происходящему. Временами и к самой себе, к своей участи. После неоднократных просьб ей вернули, наконец, зеленую Библию и на какое-то время эта Библия как будто взбодрила ее.

Она реже впадала в прострацию, постоянно молилась и даже пыталась заговорить с соседками-воровками. Она похудела на четырнадцать килограммов, требовала врача. Директор тюрьмы поручил доктору Полю освидетельствовать арестованную. Тот нашел у нее нефрит почек, но не в тяжелой или опасной форме. Надежда Васильевна ругала его, ненавидела и боялась. И всем жаловалась на него, писала и говорила, что тюремного костоправа специально наняли уморить ее. Это было форменное помешательство, идея фикс. Соседкам поручили следить за ней днем и ночью: администрация снова опасалась, как бы русская не покончила жизнь самоубийством. Впрочем, вскоре Плевицкая совершенно успокоилась, потребовала тетрадь и чернила, заявив, что намерена писать дневник — надеется продать его за тридцать тысяч франков, не меньше. Деньги ей будут нужны. Петь она больше не сможет, доходов никаких, и она очень потратилась на такси, когда ее чуть не через день возили на допросы, покупала еду, отказываясь от тюремной пищи. От идеи писать дневник она вскоре отказалась, заявив однокамерницам, что дневник — чепуха, она и слова правды записать не сможет до суда, а вот выйдет на свободу и расскажет о себе все так, как сделала это с успехом и «Дёжкином карагоде».