Джина Лагорио - Она и кошки

Марио в отличие от Тоски не был коренным миланцем, он родился в деревне между Кремой и Кремоной, там и ремеслу выучился; когда бывал свободен, помогал своим старикам копаться в земле. Война оторвала его от родных мест почти на десять лет. Заслужил медаль, вернулся старшим сержантом и решил, что земля не для него: стал работать сапожником, повстречал Тоску, и они прожили шестнадцать счастливых лет.

Она вздохнула: теперь бы ему было шестьдесят семь, почти шестьдесят восемь, — она подсчитала, сколько месяцев оставалось до дня его рождения. Он был с четырнадцатого года. Из этого призыва Муссолини мало кого пощадил, почти никого в живых не осталось. Да, такого счастья мне уже не испытать, подумала она и устыдилась этой мысли. Сдвинулась на край постели, где простыня была не нагрета. Пятьдесят лет — это возраст, но нельзя же отказывать себе во всем… Вот-вот, только начни об этом думать и уже не удержишься, покатишься все ниже и ниже. Чтобы не растравлять в душе ненависть к себе самой, она встала, пошарила на столике в поисках сигарет и спичек, закурила и постаралась переключиться на воспоминания об улицах, по которым Марио ходил один.

Глядя на него, она не переставала удивляться его способности делать все с таким изяществом, какое несвойственно деревенским людям. Какие у него были руки! Сама она ужасно неловкая: то тарелку разобьет, то чашку, то статуэтку. Домашнее хозяйство она вела всегда старательно. Поначалу приходила в отчаяние: ведь как хотелось, при том что служба отнимала у нее большую часть времени, чтобы в доме все было как надо. А потом перестала огорчаться, даже забавлялась, видя, что нет такой вещи, которую Марио не мог бы наладить, починить, склеить. К примеру, перегорит провод или засорится раковина — он тут же, не дожидаясь жениных упреков, вынимает необходимые инструменты (они в идеальном порядке были разложены в двух ящиках разного цвета), и немного погодя все опять работает как новое: радио играет, вода течет, лампочки горят. «На войне всему научишься», — бывало, говорил он. Марио так умел рассказывать о боях, однополчанах, походах, об Африке, о России и о множестве итальянских городов, где он побывал, прежде чем отправиться на фронт, что война стала для нес чем-то обыденным. Стоило ей подумать о войне, как в мозгу начинал прокручиваться короткий и, наверно, глупый фильм по сценарию, ею самой придуманному: изба, снежная или песчаная пустыня, солдаты, поющие хором во дворе казармы, столовая, где на обед подают равиоли с местным сыром и крапивой, которую собрали всем взводом. А Марио неизменно с губной гармошкой, то веселящей, то навевающей воспоминания. Так здорово на ней играл, такие грустные выводил переливы, называя их «вариациями»! От самых незатейливых песенок в его исполнении сжималось сердце или голова шла кругом.

А как его все любили и уважали! Наверняка и на войне был душой общества — сперва среди таких же рядовых, как он, а потом, когда заслужил лычки, — среди подчиненных. Тоске вспомнилось, как однажды летом здесь, в Лигурии (они тогда только-только поженились), он поставил любительский спектакль силами заключенных. Они почти каждый год отдыхали у моря: в августе Тоска брала отпуск, Марио закрывал мастерскую, и они уезжали на три недели к его сестре; Тоска помогала ей обслуживать старую чету туринцев, которым та сдавала на лето лучшую комнату; им же с Марио приходилось довольствоваться сарайчиком, где муж золовки зимой держал свою рыбачью лодку. Но Марио и на отдыхе не умел сидеть без дела: обязательно найдет себе работу, то одному надо подсобить, то другому, а тут еще репетиции спектакля, так что и на сон времени порой не хватало.

Марио привозил с собой из Милана пьесу с уже распределенными ролями. Он был дружен с начальником тюрьмы, тюремный режим тогда еще не был таким строгим, даже для тех, кто отбывал второй срок, а заключенные попадались все больше смирные и почему-то никак не походили на преступников. Воры, мошенники, один убийца-южанин с пожизненным сроком (он сидел уже так давно, что все и позабыли, как он попал сюда, в Лигурию) за железной решеткой бывшего монастыря, где прежде находились в добровольном заключении монахи. Тоска была на всех спектаклях, сидела рядом с женой начальника и в окружении троих надзирателей. Первый раз она с трудом сдерживала волнение, но постепенно освоилась и чувствовала себя как будто среди друзей в их небольшом театре на проспекте Гарибальди.

Марио не раз просил ее выступить на сцене, а она все отнекивалась: ей казалось, что от смущения она не сможет громко и четко произнести текст. Но втайне заучивала все роли наизусть и иногда с лукавым торжеством начинала ему декламировать. Обычно такие домашние представления заканчивались любовью. О тех незабываемых часах никому не расскажешь — ни золовке, ни самой близкой подруге. Да и как передать словами сжигавшее их обоих желание, когда она забывала обо всем, чувствуя на себе нежные, опытные руки Марио; должно быть, от этих ласк по коже у нее пробегали искорки, как это случается с Поппой, когда какой-нибудь кот потрется о ее спинку. И потом все происходило в забытьи, в волшебном слиянии друг с другом, так что ничего из тех страстных слов и жестов не удержалось в памяти. Лишь смутное, но очень острое чувство — будто незнакомая щемящая мелодия — наполняло ее душу всегда при воспоминаниях об их близости.

Она докурила сигарету, потянулась, попыталась заснуть: ей ведь так хотелось спать. Но в голове неожиданно всплыл один давний эпизод, воспоминание, которое редко ее посещало. Как-то ночью, поцеловав его на сон грядущий, Тоска поблагодарила мужа за дарованное блаженство любви, а Марио ответил: «Благодари не меня, а Бога, если веришь в него. Я же благодарю судьбу». И рассказал о том случае. Тоска лишь много лет спустя поняла, почему он так долго скрывал это от нее.

Война была в самом разгаре; они стояли в Эль-Аламейне. Их небольшой передовой отряд из десяти человек затерялся в пустыне и находился день и ночь под обстрелом английской артиллерии. Снарядом оборвало связь, и они даже не знали, где теперь свои. Марио был капралом и получил приказ вместе с тремя солдатами исправить телефонный провод. Ползти было недалеко, но по ничейной полосе среди песков, внушавшей им суеверный ужас. Они вылезли из окопа, такого глубокого, что на дне его можно было чувствовать себя почти в полной безопасности, и в несколько прыжков добрались до наметенного ветром бархана, единственного их прикрытия. Но противник, должно быть, заметил эту вылазку, потому что тут же зазвучала жестокая военная музыка. А им надо было торопиться, поскольку на горизонте уже начинало светлеть. «Трое солдат выбивали рядом со мной дробь зубами и, кажется, ничего уже не соображали от страха. А мне тоже было страшно, наверно, даже страшней, чем им, потому что я вдруг почувствовал: ни минуты больше не выдержу на этой ничейной земле. Знаком я показал им, чтоб вжались в песок, как только могут, а сам выскочил из-за бархана. Сколько это продолжалось, минуты или часы, — не помню. Починил я провод, ползком, под взрывами вернулся обратно и всех троих нашел убитыми. Они лежали друг к другу ногами наподобие чудовищного трилистника, их руки были вытянуты вдоль обмякших тел, а глаза широко раскрыты. Видно, их накрыло одним снарядом, взрастившим этот бессмысленный цветок смерти, которая никак не укладывалась в голове. Почему они, почему не я?» Марио еще раз крепко прижал ее к себе, и Тоска поняла много позже, что он допустил ее в самый сокровенный уголок своей души. А немного помолчав, он добавил, уже совсем сонным голосом: «Так я заработал звание сержанта и бронзовую медаль».