Освальд Тооминг - Зеленое золото

Этих пернатых певцов не смущает появление человека, они заливаются на тысячу ладов. Одни твердят свои одну-две ноты, другие высвистывают длинные и сложные арии, а все вместе сливаются в единый хор. Всегда неповторимый, всегда новый, всегда прекрасный. Реммельгас замер, прислушиваясь к самым звонкоголосым певцам, и забыл об Осмусе, забыл о Сурру, забыл даже о своем сачке за поясом. О последнем он вспомнил лишь тогда, когда в нескольких метрах перед ним запорхала бабочка с большими желтыми крылышками, покрытыми узором коричневых, красных и белых пятен.

Реммельгас махнул сачком, но бабочка описала полукруг и села на березку шагах в десяти от него. Лесничий подкрался, но едва он поднял сачок на высоту плеча, как бабочка сорвалась с ветки и понеслась дальше. Чтоб не выпустить добычу из виду, Реммельгас побежал следом за ней, но погоня завела его в такое сырое и даже топкое место, что пришлось остановиться. Он взобрался на кочку и, оглядевшись, быстро убедился, что прямо не пройти: посреди совсем голого луга была ложбина, на дне которой блестела вода. Летом здесь, конечно, так сухо, что хоть в домашних туфлях расхаживай, а теперь вот приходится идти в обход. Реммельгас принялся разыскивать потерянную из-за охоты на бабочку тропинку, чтоб добраться по ней до каких-нибудь лав или до того места, где ручей еще не вышел из берегов.

«Первое знакомство с болотом, — усмехнулся Реммельгас и сдвинул назад сбившуюся наперед полевую сумку — память о войне. — Еще хорошо, что сапоги сегодня надел». Сапоги у него были высокие, он их даже заворачивал, чтоб они не торчали выше колен. Да, выглядел он сегодня довольно-таки чудно: на голове — шляпа с широкими обвисшими полями, сбоку висит сачок, из сумки торчат две коробки — одна для жуков, другая для бабочек. Ни дать ни взять — любитель туризма. Его коллекция вредителей была особенно богата жуками, и он поставил сегодня своей целью пополнить ее местными, туликсаарескими видами.

Тропинка вела по верху косогора в ельник, где ложбина с водой превращалась в узкий, хоть и полный до краев, ручей. За ельником начинался смешанный лес, где росли и ель, и береза, и осина, и ольха. Тут было полно хвороста и валежника, самые старые из поваленных стволов уже густо обросли мхом и стали похожими на длинные приземистые скамьи, накрытые светло-зелеными коврами. Тропка змеилась меж деревьев и вела вниз, где было прохладно и сыро. Сучья хрустели под ногами одинокого путника. Почва была пропитана водой, которая сразу же заполняла свежие следы.

Прикинув на глаз, Реммельгас решил, что этому лесу по крайней мере лет девяносто. Он озабоченно покачал головой, увидев на многих стволах широкие, грузные наплывы. Старики обрадовались бы некоторым из них, как хорошему труту, но лесничий хмуро сдирал их с деревьев и забрасывал в кусты. Время от времени он отрывал кусочек коры с бурелома или сухостоя и стряхивал на ладонь коричневых и черных жучков, которые, как бы в доказательство своей безвредности, сворачивали лапки, притворяясь мертвыми.

Там, где река Куллиару приблизилась к болоту Люмату, пробираться стало очень трудно. Реммельгас перепрыгивал с одной коряги на другую, балансировал на длинных лежачих стволах, в которые порой проваливалась нога — настолько они прогнили. Все время попадались уже высохшие наполовину деревья. Глаз Реммельгаса примечал то здесь, то там скопление воды, губившей лес. Наступающее болото захватывало все большую площадь и постепенно превращало пышную чащу в унылое редколесье, где деревья гнили на корню, обрушивались и уступали место карликовым сосенкам и приземистым березкам, которые хоть и могут расти по сто лет, но никогда не станут толщиной даже с оглоблю.

Нога нередко соскальзывала с коряги прямо в воду. Иная кочка, казавшаяся издали высокой и крепкой, сплющивалась под сапогом, словно гриб. Больше чем предстоявшее возвращение, даже больше чем смутное подозрение в правоте Килькмана, лесничего огорчало зрелище стремительного заболачивания леса.

Реммельгас добрался до реки и принялся разыскивать брод. Район Каарнамяэ был уже недалеко, синяя стена его елей виднелась и отсюда.

Лениво текла река, тихо журчала вода, омывая упавшие в нее деревья. Берега были топкими. Лесничий сунул руку в прибрежный бочаг, и кто-то ущипнул его за палец. Пойманный рачонок оказался маленьким, и Реммельгас бросил его обратно в воду, решив наведаться сюда за раками в августе.

Сурру… Кто знает, как сложатся отношения со старым Нугисом. Реммельгас не мог себе уяснить, в чем дело, но он почему-то чувствовал, что успех его предприятия зависит от старого Нугиса: если они договорятся, если Нугис поймет его и поддержит, все будет хорошо, если нет… Старик упорен, необщителен, замкнут, как большинство людей, проведших всю жизнь в лесу, такого убедить — это не прутик согнуть.

Южный берег реки был чуточку выше. Реммельгас свернул на дорогу, ведущую в Сурру, и прошел по ней километра два. Потом дорога резко загибала вправо, и Реммельгас снова направился прямо через лес, стараясь держаться на восток, чтоб обогнуть Каарнамяэ. Он продирался сквозь кустарник и смешанный лес, брел через березник, в котором было суше, пробирался по заболоченному осиннику и ольшанику. Приближался вечер, но воздух стал еще более душным и жарким, чем днем. Промокшие насквозь сапоги хлюпали при каждом шаге. Сачок его порвался о ветку, поля шляпы были усеяны сором, сучками и осыпавшейся хвоей.

Густые ольховые заросли. Реммельгас, раздвигая ветви обеими руками, прокладывает себе дорогу. И вдруг — как ножом отрезанный — смешанный лес кончается, а дальше идет ельник. Прямые, поросшие серым мхом стволы устремляются к небу, темно-зеленая хвоя нависает плотным бархатным шатром.

Реммельгас ничего на свете не любил больше такого вот ельника. Тут земля покрыта летом ровным ярко-зеленым ковром мха, на котором светлеют в тени лужки заячьей капустки. Кроны тут высокие-высокие, а снизу стволы словно очищены от веток, и здесь торчат лишь, как зубья грабель, одинокие сухие сучья. Свешиваются коричневые шишки. А где же… ах, вон она уже чук-чукает, машет хвостом и поглядывает с любопытством своими круглыми глазами — неразлучная с елями, пышнохвостая королева шишек.

Реммельгас забрел уже далеко, когда вспомнил, что он ведь сюда не на прогулку пришел. Глаз начал примечать мертвые ели, похожие на голые коряги, стиснутые с боков пышными деревьями. Местами они стояли группами и, ободрав кору, он обнаруживал узорчатые следы короеда. Постучав по большому дереву, он уловил опытным ухом гулкий звук: корневая губка уже сделала свое дело и даже проникла в ствол.

Лесничий измерил высоту деревьев, и в среднем у него получилось тридцать пять метров. Значит, им было около двухсот лет. Перезрели!