Освальд Тооминг - Зеленое золото

Этот лес давно уже следовало срубить… Мысль перескочила на Нугиса, который, не говоря ни слова, даже не попрощавшись, выскочил тогда в дверь. Как хорошо он понял старого лесника теперь, в великой тишине этого ельника… Да, через несколько лет тут станет пусто, будут белеть пни, густо попрет кустарник. Реммельгас расстроился. Жалко. Потом он улыбнулся над собой: даже им овладевают настроения Нугиса! Ведь деревья растут в лесу не для того, чтобы гнить, а для того, чтобы лечь в стены домов, чтобы покоиться шпалами под мчащимися составами, чтобы весело трещать в печи. А на вырубке через несколько лет зазеленеют между пней крохотные побеги…

В лесу стемнело, словно на ельник накинули густое покрывало. Сквозь ветви виднелась гряда облаков, позолоченная солнцем. Качнув стволы, поверху пробежал и помчался дальше порыв ветра, а лес зашумел, как неспокойное море.

Над ельником закаркали вороны. Большой ястреб сделал круг и скользнул к болоту, где на одиноком острове у него было гнездо. Птицы торопились скрыться от дождя. Собирался разразиться ливень.

— К тому и шло весь день, — пробормотал лесничий, прибавляя шагу.

Лес начал редеть, а потом совсем кончился, и Реммельгас очутился на просеке. Вырубка? В Каарнамяэ была лишь одна вырубка, но она находилась гораздо севернее. Или он перепутал направление? Это не делает чести лесничему! «Значит, надо держаться больше на юг», — решил Реммельгас, направляясь через вырубку. Взглянув наверх, он заторопился: ветер гнал темно-синие тучи, впереди которых, словно дозорные, бурно мчались одинокие серые облака.

Опустив взгляд, он остановился на полдороге и шагнул в сторону. Встав на колени, он с величайшей осторожностью потрогал вытянутые стрелки пышных, ярких побегов. Они выросли тут не случайно — из семян, занесенных ветром. Нет, кто-то перед посевом срезал кочки. Лесничий поднялся и протяжно свистнул: по вырубке длинными рядами тянулись посеянные елочки.

Реммельгас разглядел их поближе. Им было лет по пять, по шесть. По его расчетам, время посадки приходилось на 1943 год. То был мрачный год фашистской оккупации, тогда лес не сеяли. Он развернул карту, на которой были означены все культуры, хоть и без нее знал, что тут, на вырубке в Каарнамяэ, не могло быть по служебным данным и клочка засеянной земли. Когда при составлении атласа культур он попросил Нугиса сообщить данные, тот и слова не сказал о Каарнамяэ. Однако Реммельгас стоял сейчас в сеянном и довольно обширном ельнике. Более того, между елочками не видно было прошлогодней травы, — чья-то заботливая рука выполола ее, чтобы молодые деревца лучше росли.

В небе сверкнуло, и по небосклону прокатился далекий гром. Высокую гряду облаков прорезала стрела новой молнии, и гром грянул еще сильнее и яростнее.

Надвигалась гроза. Послышались отдаленные раскаты, и Реммельгас озабоченно прислушался: по-видимому, туча грозила разразиться градом. Внезапный порыв ветра сорвал шляпу, подбросил ее и швырнул на землю, покатив между пнями, как обруч. Реммельгас помчался за своей шляпой, размахивая сачком, словно преследовал большую круглокрылую бабочку.

Едва Реммельгас, поймав и нахлобучив шляпу, вступил в гудевший от ветра лес, как упали первые дождевые капли. Они были крупные и тяжелые, словно ртуть.

Вскоре ельник поредел, перешел в мелколесье, а земля стала более топкой. Дождь уже лил вовсю, и стало темней. Реммельгас забрался под густые раскидистые елочки. Все вокруг заволокло серым туманом, нельзя было различить ни капель, ни струй, такой это был сплошной ливень. Вода разлеталась на земле тысячами брызг, из-за чего казалось, что все в лесу дымится. Молнии раскалывали серую стену дождя, ударяя так близко, что почти тотчас следовал оглушительный гром. Реммельгас выглядывал из-под веток после каждого удара, уверенный, что увидит неподалеку разбитое в щепы дерево.

С ветвей стекали сначала одинокие капли, которые превращались в ручьи, пока наконец вода не хлынула потоком, словно кто-то выжал над деревом огромную губку.

Реммельгас вышел из-под ели. Плечи промокли насквозь, вода стекала по спине и по груди. Мокрые ветви хлестали его по лицу, и по одежде, и, хотя первый порыв ливня утих, лило все же безостановочно, так что через несколько минут на лесничем не осталось сухого места.

Шагая напрямик, Реммельгас отстранял ветви рукой, и на него каждый раз шумно стекала скопившаяся на листьях вода. Местность была незнакомая. Реммельгас понимал, что заблудиться тут ничего не стоит: достаточно взять чуть в сторону от сторожки в Сурру и от крохотного, со скатертку, поля при ней, чтобы потом без конца блуждать в зарослях, где можно легко наткнуться на угрюмого медведя, ломающего деревья, или на шипящую рысь, притаившуюся на гибкой березке, — но только не на человеческое жилье…

Дождь ослабел и, прикрывая карту полой плаща, лесничий определил приблизительно место своего нахождения. Держась больше на север, он перебрался еще через одну топь, где раза два проваливался так глубоко, что в голенища затекала вода. Так он дошел до кустарника, где было суше. Кустарник постепенно уступил место роще из берез и ясеней. К тому времени тучи на западе рассеялись и в разрыве между ними, словно между половинками занавеса, появился пылающий солнечный шар. Тут-то Реммельгас и обнаружил, что находится на краю опушки, в конце которой стоит длинный дом, крытый дранкой, а из трубы дома поднимаются к небу клубы густого светло-серого дыма. Лучи багрового солнца, что опускалось за лесом, отражались в оконных стеклах и переливались жемчугом в струйках воды, стекавшей с карниза.

Сверху еще временами капало, но дождь кончился. Ветер умчался следом за тучами, ни одна ветка не шевелилась, дым поднимался кверху, прямой как свеча. На клене возле дома захлопал крыльями и запел свою прерванную песню весенний скворец.

Из риги выскочили две большие собаки с коричневыми пятнами и, лая наперебой, бросились к Реммельгасу.

…Убрав на дворе сор, скопившийся за зиму, Анне принялась за изгородь, где надо было сменить кое-какие жерди, частью погнившие от снега, частью поломанные домашней и лесной тварью. Но тут она заметила вдали дождевую тучу и, повесив грабли на старую ель, поспешила домой. Здесь она закрыла печку, притворила окна и села.

Девушки почти не было видно в предгрозовых сумерках, и лишь вспышки молнии озаряли ее глаза и обращенное к окну лицо.

Детство Анне было очень необычным. Начать с того, что она лишь на третьем году жизни впервые увидела других детей. Но девочка едва ли и заметила их: в тот день ее мать выносили из Сурру в длинном черном гробу. Хозяйкою дома и нянькою Анне стала Мари, старшая сестра Михкеля Нугиса, серьезная, деловитая и несколько суровая старая дева. Она любила чистоту и порядок, и Анне нередко доставалось от нее за кавардак в доме. Особенно часто это случалось после того, как отец притащил ей в товарищи из леса пушистого бурого медвежонка с белой манишкой на груди. На первых порах с юным увальнем не очень-то удавалось поиграть, потому что было самое начало марта и медвежонок норовил куда-нибудь забраться, уткнуть нос в лапы и поспать. Когда солнце начало припекать, медвежонок оживился, стал шаловливым и веселым, и Анне так с ним сдружилась, что они не расставались даже на ночь. Сколько было реву и слез, когда на другую осень Михкель отвел в лес косолапого, ставшего за год прихотливым и взбалмошным. Следующим летом товарищем у Анне по забавам стал тонконогий, до смешного пятнистый козленок с большими робкими глазами. Анне привязала ему на шею колокольчик, который сначала страшно его напугал. Но, поскакав по двору, козленок смирился с колокольчиком, а потом даже начал гордиться им. С годами козленок стал очень необузданным, и после того как, чего-то испугавшись, он вспрыгнул всеми четырьмя ногами на накрытый стол, тетка проявила неумолимость и козленок тоже отправился вслед за Нугисом далеко в лес, откуда он уже не сумел вернуться в сторожку.