Александр Кулешов - Ночное солнце

— Да верю, — отшучивался по привычке Петр, — раз ты сказала, нет сомнений. Может, даже сразу начальником училища назначат.

— Все шутишь, — с досадой махнула рукой Лена, — ну правду же говорю — примут. Наденешь тельняшку, берет голубой. Сил нет, до чего красивым станешь. — Она погрустнела и, как всегда, не скрываясь, сказала: — Только вот как мне тут без тебя быть, не знаю прямо.

— Так долго ли, — неожиданно для себя выпалил Петр, — знаешь, как время пролетит, и опять вместе.

Она удивленно посмотрела на него — шутит?

— Как вместе, Петро? Ты такими словами не бросайся, — подумав, добавила решительно: — К тебе в Рязань приеду. Переведусь. Серьезно. Что там, техникума физкультурного, что ли, нет? В крайнем случае в школу преподавать пойду. Все-таки кандидат в мастера, наверняка какое-нибудь общество или городской спорткомитет заинтересуются. Будешь ко мне в увольнение приходить…

Они помолчали.

— Интересно, — задумчиво заговорила Лена, — на последнем курсе разрешают курсантам на квартирах жить? Или тоже в казарме? Узнай — напиши.

Петр скрыл улыбку, до чего ж она все-таки бесхитростная! Лена и Нина — два полюса.

— Ладно, Лена, — сказал он озабоченно, — не будем гадать. До последнего курса еще добраться надо. А для этого, как минимум, надо поступить на первый.

— Поступишь… — сказала Лена. И прозвучали в ее голосе и непоколебимая уверенность, и горячее желание, чтобы это случилось, и грусть перед предстоящей разлукой, и растерянность перед неясностью будущего.

Еще один разговор состоялся у Петра накануне его отъезда. С Рутой.

Она пригласила его к себе на квартиру. Все было не так, как в его первый приход. Теперь уютная, сверкавшая чистотой квартира была хорошо обставлена. Сверкали натертые полы, сверкал белизной кафель. Лоджию украшали цветы, зелень протянулась к верхнему балкону.

И сама Рута была в длинном домашнем халате, как всегда, свежая, причесанная, приветливая.

А он почему-то мимолетно пожалел о той неубранной, только осваиваемой, еще необставленной квартире, растрепанной Руте в выцветшем тренировочном костюме с мокрой тряпкой в руках…

Она напоила его чаем с вареньем.

— Значит, едешь, — не то спросила, не то констатировала Рута, — завтра?

— Еду. Завтра, — подтвердил Петр, захватывая на ложечку крупные сверкающие клубничины.

Они поговорили об аэроклубе, о прыжках, о предстоящих экзаменах. Помолчали.

— Что ж, — сказала Рута, словно подводя итог, — значит, все в порядке. Главное, вылечился.

Петр поднял на нее взгляд. Что она имеет в виду? Явно не его дистонию. А что? То, о чем тогда первый раз предупреждала и о чем откровенно они так никогда и не говорили.

Рута смотрела на него, как всегда, как обычно: спокойно и внимательно.

— Не знаю, что вы имеете в виду, — откровенно сказал Петр, — но вылечился. От всего вылечился. Может быть, от чего-нибудь и не совсем. Но достаточно, чтоб это не помешало поступить в училище. — И, помедлив, добавил: — Чтобы жить дальше.

Подумал с досадой, что прозвучали его слова напыщенно, мелодраматично — ах, ах, разбитая любовь, едва не самоубийство, кровоточащая рана на сердце! Чепуха всякая. Он уже хотел что-нибудь сказать, сострить, превратить все в шутку. Но не успел.

— Это главное, — сказала Рута, — это очень важно, чтобы ничего не мешало жить дальше. Это тебе повезло.

Растерянный, он молчал. А Рута уже снова заговорила о делах, о переписке, о возможном вызове для участия в соревнованиях. Постепенно он втянулся в разговор, забыл о ее словах.

И, только попрощавшись и спустившись с лестницы, вспомнил и погрустнел. У него не было никаких оснований жалеть эту красивую, молодую, преуспевающую женщину, знаменитую спортсменку, но чувство жалости к Руте почему-то не покидало его.

И опять, как в тот раз, он поймал себя на том, что так и не понял, одна Рута живет или с семьей. С какой? И вообще, кто у нее есть? Удивительно, все так хорошо знали ее в аэроклубе, а о семейном ее положении (звучит-то как казенно!) никто толком, как ни странно, не имел представления. Чудно́!

На следующий день, когда стало рассветать и ранний туман еще окутывал молочные шары станционных фонарей, транзитный поезд, который и останавливался-то всего на четыре минуты, уносил его в Москву, где предстояла пересадка в Рязань.

В Москве до рязанской «Березки» оставалось часа два. Выйдя из дверей вокзала, Петр остановился, глядя на беспрерывный автомобильный поток, на толпы прохожих, спешивших по делам.

Движимый непреодолимой силой, он спустился в метро, никого не спрашивая, ориентируясь по плану, вывешенному в вестибюле, доехал до Площади Революции, вышел, дошел до Центрального телеграфа.

Только тут, остановившись под синим глобусом, он ощутил острую душевную боль.

Вот здесь они встретились тогда с Ниной, вот здесь он почувствовал ту тревогу, тот страх, что уже не покидали его все дни, что он пробыл в Москве.

Он спустился по ступенькам, медленно пошел вверх по улице Горького тем путем, что шли они тогда…

Дошел до того кафе, словно автомат вошел, заказал мороженое, бокал шампанского, посидел, ни к чему не притронувшись, расплатился и вновь вышел на шумную, в беспресстанном движении улицу.

Ему казалось, что все это время Нина шла рядом. Он видел ее элегантное платье, слышал ее напряженный голос, ощущал аромат ее духов.

Вспомнил ее волосы, ее рот, ее руки, ее взгляд…

Как и тогда, шелестел непрерывный поток машин, как и тогда, обгоняли его или спешили навстречу прохожие. Как и тогда…

Он шел медленно, стараясь припомнить каждую деталь, каждый жест, каждое слово. И еще дальше углублялся в воспоминания, в их счастливые дни, когда вместе гуляли в парке, готовили уроки, бывали в кино, у ребят, у него или у нее дома. Вспоминал ее поцелуи, нежные слова, прощания в подъезде, объятия в глухих парковых аллеях…

Он словно все это переживал заново, жил этим, дышал и в то же время будто видел все со стороны, холодно и зорко наблюдая за собой теперешним — как реагирует, что ощущает, что чувствует. Он держал экзамен, первый, еще до тех училищных.

Он держал экзамен. Если не выдержит, позвонит ей, заплачет, уступит отчаянию, нечего и ехать дальше — надо возвращаться. Если выдержит, значит, не соврал Руте, значит, здоров, значит, надо навсегда забыть и этот телеграф, и это кафе, и все, что было до них и после, и Нину, и свою любовь к ней! Надо спокойно и уверенно идти дальше.

Неторопливо вошел в автоматную будку, опустил двушку. Нина подошла не сразу. У нее был тот же голос, может быть, чуть-чуть ниже и тише. Ему послышалось в ее тоне раздражение, возможно, она была чем-то занята, звонок оторвал ее от дел.

— Да? — спросила она.

Он молчал, только сердце стучало так громко, что казалось, Нина могла услышать этот стук на том конце провода.