Андрей Матвеев - Частное лицо

Ему хочется смеяться. Ему двадцать семь, и молодым он себя не считает. Ему часто не хочется жить. Вот уже почти десять лет, как ему часто просто не хочется жить, и тогда он напивается или наглатывается таблеток. С сегодняшнего дня этому пришел конец. Вопрос: что он будет делать, если ему вновь не захочется жить? Все, говорит сестра помладше и выдергивает иглу из вены. Он сжимает руку в локте, морщится от боли и пытается встать с кушетки. Голова кружится, и он вынужден лечь обратно. Ничего, говорит сестра постарше, сейчас пройдет. В кабинете темно и промозгло, он думает о болоте. Холодно и промозгло, как в болоте. Все, говорит сестра постарше, теперь идите к Ирине Александровне. Он встает и медленно выходит в коридор. На стуле у двери сидит очередная жертва, свой брат–алкоголик. Здравствуй, брат, у тебя еще все впереди, брат, я тебя понимаю, брат. По лесенке, по лесенке да на второй этаж. Если начинаешь об этом вспоминать, то не можешь остановиться. Жена все еще сидит в кресле и ждет. Забрать и доставить домой. Ты скоро? Я не знаю, отвечает он и вновь входит в кабинет своего лечащего врача. На дверях табличка: Ирина Александровна, и фамилия. К примеру — Полуэктова. Хорошо сочетается. Ирина Александровна Полуэктова, врач–нарколог. Врач–нарколог Полуэктова Ирина Александровна. Сентябрьское солнышко скрылось, начинается дождь, дождь в самый разгар бабьего лета. Мерно сеющий дождь и клин журавлей, равномерно помахивающих крыльями. Мерно–равномерно, зовите меня Онремонвар.

Он улыбается хозяйке, возвращающейся с базара. Что, ваши завтра уезжают?

— Не говорите, — как–то потерянно отвечает она, — на целых две недели раньше.

Ему хочется спросить ее, поедет ли она вместе с ними в Бостон. В Бостон (через Рим), а потом в Брисбен. И что будет со старым дедом, греческим рыбаком Николаем Васильевичем Костаки, почти всю жизнь прожившим в Крыму. И что будет с этим виноградом, этими персиками, абрикосами и сливами. Впрочем, они просто будут расти, а Николай Васильевич Костаки, судя по всему, останется здесь, он слишком стар, чтобы умирать на берегах Тихого (или любого другого) океана. Вчера он проговорил с дедом весь вечер, точнее, говорил дед, а он слушал. Дед рассказывал о том, как здесь было до исторического материализма и как стало после. Как выселяли крымских татар, армян, болгаров и греков (согласно постановлению ГКО от II мая 1944 года). Как выселили конкретно их, семью Костаки, хотя сам он был на фронте. Марины тогда еще не было на свете, его дочь вернулась сюда в начале пятидесятых, и сразу же родилась внучка Марина. Муж дочери был украинцем, поэтому ей было легче. Почему — никто не может понять до сих пор. Сам он вернулся в середине пятидесятых. В структуре дедовской речи появляется фигура умолчания. Нет, гораздо интереснее вспоминать про крымчанок–гречанок. Впрочем, еще остается голод. Здоровущий и бугристый нос деда печально ходит над верхней губой, заросшей жесткой и седой щетиной, точно такой же, какой заросли и щеки, и подбородок. В двадцать первом они все лето питались дельфинами, приходилось уплывать в море на несколько дней, дельфины как знали, что их ожидает, и не подходили близко к берегу. — Мясо вкусное? — спросил он. — Омерзительное, — почему–то обиделся дед и запыхал очередной беломориной. — Папа, — закричала ему хозяйка из своего окна, — уже поздно, иди домой! — Дед спокойно докурил, плюнул на папироску, посмотрел, как она потухла, потом аккуратно забросил ее между малухой и душевой и, не попрощавшись, ушел.

— До свидания, — сказал он Ирине Александровне в самый первый день.

— До завтра, — ласково ответила та.

Жена молча встала из кресла и забрала у него рецепты. Целую пачку убористо исписанных листочков из плотной белой бумаги. Две печати, треугольная и круглая, плюс штамп наркологического диспансера. Да размашистая, с завиточками, подпись ИАПолуэктовой. Его все еще бил озноб, даже на улице, хотя дождь кончился так же быстро, как и начался, он не мог согреться. Поезжай домой, сказала жена, надеюсь, что сейчас с тобой уже ничего не случится. А ты? Мне надо по делам, да еще зайду в аптеку тебе за лекарствами. Ладно, сказал он, дай на такси. Жена дала ему два рубля. Ему было стыдно, казалось, что все прохожие знают, кто он и откуда идет. «Я плохо выгляжу, — подумал он, — надо сегодня принять ванну», — и поднял руку проезжающему навстречу такси.

Опять начался дождь, бабье лето шло псу под хвост. Мерно–равномерно. Зовите меня Онремонвар. Неужели Саша с Мариной и всем семейством все же уедут в Бостон?

Он провожал ребят ранним утром, солнечным и безветренным. Машину загрузили вещами еще с вечера, так что особых хлопот не было, разве что проверить, все ли взяли, да пересчитать по головам: Саша, Марина, Маша, Маша, Марина, Саша, Марина, Саша, Маша и так далее. Еще одна считалочка, что–то наподобие тип–топ и хлоп–хлоп. Посидим на дорожку, спросил он Александра Борисовича. Конечно, конечно, отсутствующим тоном ответил Ал. Бор. и продолжал заниматься своими делами. Николай Васильевич обнимал на прощание Марину и плакал не стесняясь. Хозяйка собирала на дорогу фрукты, чтобы сразу с дерева да в рот, остановят машину где–нибудь на обочине, перекусят и дальше. Машка уже забралась на заднее сиденье и махала ему рукой. — Все, — сказал Саша, — вот теперь присядем. Они присели, помолчали. — Поехали, — сказал Ал. Бор.

Он обнялся с Александром Борисовичем, посмотрел, как тот садится в машину, и подошел к Марине. — Еще увидимся, — сказал он. — Если приедешь, — ответила она. — Я приеду вас провожать.

Марина хмыкнула и протянула ему руку. Он поцеловал ее и улыбнулся. «Любви не вышло», — подумал про себя и добавил вслух: — До свидания. — Марина села в машину, хлопнула дверца, Саша дал газ.

Во дворе стало пусто. Николай Васильевич ушел в дом, хозяйка понесла на базар то ли абрикосы, то ли персики. Ему оставалось пробыть здесь еще пять дней, их надо было чем–то занять, а сюжет ускользал из рук. Любви не вышло, воспоминания надоели. Тип–топ, прямо в лоб, С утра болела голова — пришлось слишком рано встать, хотя ребята бы не обиделись, если бы он продолжал спать. Два «бы». Просто «бы» и «если бы». Предстоящий день представлялся бесконечным. Предстоящий представлялся, представление продолжается. Сплошное пр–пр, чем–то напоминающее пхырканье диких голубей. Пыр–пыр, пхыр. Он решил пойти позавтракать в кафе–закусочную, что минутах в пяти ходьбы от дома, а потом умотаться на пляж. Оставалось пять дней, и их надо использовать на всю катушку. Пятью пять — двадцать пять. Купаться, загорать и вести растительный образ жизни. Я буду растением. Какая разница, сорняком или рододендроном. Можно еще испанским дроком, олеандром, магнолией и мушмулой. Или платаном. Или земляничным деревом. Или реликтовой крымской сосной. Он легко сбежал по ступенькам и вышел на уличную брусчатку, Заполошные утренние отдыхающие стремились поскорее добраться до своих райских мест. Длинные обороты со множеством придаточных сменились рубленым слогом. Пустота в груди, хотя заноза, спица, игла все на том же месте. День обещает быть бесконечным и бесконечно солнечным. Начало августа, синее небо, синее море, желтый диск солнца. Точнее, бело–желтый. Ослепительный бело–желтый диск. Он подошел к кафе и занял очередь в самом хвосте, тянувшемся в раздаточную. Полчаса, прикинул он, полчаса, не меньше, надо было все же поесть у хозяйки. Впрочем, сейчас, когда ребята уехали, это не совсем удобно. Очередь состояла почти из одних хохлов, мощные мужчины и такие же высокие, сильные, мощные женщины. У раздаточной стойки кто–то требовал борща. Было утро, и борща не было. Плотный пупырчатый огурчик в не очень свежем белом халате замахал ему от стойки рукой. Вырисовывался новый поворот сюжета, точнее же говоря — маленькое ответвление. Очередная развилка на лесной дороге. Тип–топ, прямо в лоб, на лугу с тобой хлоп–хлоп. Уже две недели он не видел Томчика и даже не вспоминал о ней, незаконнорожденное дитя собственной фантазии, пасмурное видение с крымских гор. Уговор дороже денег, а потому места Томчику не было. Он покинул свое место в очереди и подошел к раздаточной стойке. Томчик лихо накладывала и кидала голодным хохлам салаты. — Тебя покормить? — спросила она. Он кивнул головой. — Иди, сядь за столик.