Андрей Матвеев - Частное лицо

— Хочешь выпить? — спрашивает он.

— А ты?

— Я же не пью.

— А мне одной не хочется.

— Не ломайся, — грубо говорит он, — я же тебе от чистого сердца предлагаю.

У Томчика в глазах появляются слезы. Она сейчас повернется и уйдет. Ну его к черту, этого пижона, будет она еще пить за его счет! — Прости, — говорит он, — я не хотел тебя обидеть. (Я не хотел тебя обидеть, да и не надо было мне вновь запускать тебя в сюжет. Но сделанного не воротишь, так что остается одно: свернуть с набережной и пойти вглубь улочек, поискать глазами заманчиво открытую дверь какой–нибудь распивочной и нырнуть туда. Слава Богу, на дворе 1981 год и подобных распивочных великое множество. А может, что и самому плюнуть на все и вновь поднести к губам стакан с крепким, тягучим, чуть щекочущим горло вином? Выпить граммов четыреста сухой крымской мадеры и забыть про все, что было. Старое, неоднократно испытанное лекарство. Опять страшно жить, небо над головой слишком безоблачно, но глаза так и шарят по нему в поисках вбитого крюка. Крюк–круг, револьвер, раскоряченной лягухой шмыгающий под кроватью. Прыг–скок, на лужок, а с лужка на бережок, с бережка на камушек, с камушка на другой камушек, а с другого еще на один камушек, вот и снова бережок, вот идет — другой — лужок, повторяется прыг–скок, разгорается восток, ок, ек, мужичок с ноготок, ищущий крюк, вбитый прямо посередине неба… Но ты–то тут при чем, плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице? Все ищешь своего прынца и столько лет не можешь найти? Надо бежать, надо уносить ноги от этой безысходности, этой вековой тоски. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Зря я затеял поворот сюжетца, слишком многое нас разделяет, Томчика и меня, чтобы с легкостью можно было предаться плотским утехам. Да и потом: игла, спица, заноза, вечно кровоточащее сердце…) — Ладно, — говорит Томчик, — так и быть, пойдем. Они сворачивают с набережной и идут по узкой, петляющей улочке пока, наконец, не видят широко распахнутую дверь с рюмкой, нарисованной на небольшой вывеске.

— Зайдем? — спрашивает он. Томчик покорно кивает головой. В маленьком и прокуренном зальчике одни мужчины. Стоит тихий гул голосов, кто–то матерится, кто–то просто бубнит что–то неразборчивое. Он берет мадеры, это все мне, удивляется Томчик, ведь много, а мы возьмем с собой, хорошо, говорит она, но можно было и в магазине, там нет мадеры, отвечает он. Томчик выпивает стакан, он с жадностью смотрит, как она это делает, ощущение такое, что это в его горло сейчас с приятным бульканьем вливается горьковато–терпкая жидкость. Как бы он хотел быть на ее месте, пусть и знает, что это все, конец, дважды вернуться с того света не дано никому, но слишком уж тоскливо, игла, заноза, спица, опять немыслимое жжение в сердце. Что, пойдем, спрашивает Томчик, вытерев губы аккуратненьким белым платочком, пойдем, только куда, поехали в Никиту, предлагает она, времени еще много, погуляем по парку, искупнемся, отлично, отвечает он, три «о» растворяются в продымленном воздухе забегаловки, бутылку возьмем с собой? Как и было обещано в самом начале абзаца, они берут бутылку с собой. Томчик плотно затыкает горлышко пробкой, свернутой из газеты («Крымская правда», номер от пятого августа 1981 года), он убирает ее в пляжную сумку. Когда они вновь оказываются на набережной, то горизонт уже затянут сплошной черной полосой. Шторм идет, говорит Томчик. Не поедем, спрашивает он. Отчего же, и она тянет его в сторону катеров. Шальное, дурашливое настроение, сюжетец надо вытягивать, хватит плутать по лесной дороге, тип–топ, прямо в лоб, чайки низко пролетают над волнами, серо–белые, драчливые черноморские чайки, так, значит, тебе здесь скучно, спрашивает он. Томчик смотрит на него в недоумении, а потом обиженно говорит: — А куда податься, здесь же выросла? — Катер начинает заваливаться на волнах, Томчика бросает на него, и он ощущает ее молодое, податливое, разгоряченное стаканом мадеры тело. Все идет так, как и должно идти. Народу на катере почти никого, черная полоса мгновенно распугала отдыхающих, шторм ждут давно, несколько дней, правда, никто не знал, что сегодня, а впрочем, может еще пронесет, не так ли, Томчик, так, так, отвечает она, только что будем делать, если катера перестанут ходить? Останемся жить там, будем дикарями в Ботаническом саду. Ну уж, ворчливо отвечает она и позволяет себя поцеловать, губы толстые и влажные, липкие от мадеры, хотя и вытирала их платочком. Томчик, Томчик, ну зачем ты вновь возникла на этих страницах?

— Не знаю, — вполне серьезно отвечает Томчик, облизывая губы после затяжного поцелуя. — Но кто же мог предположить, что ты именно сегодня придешь завтракать в наше кафе?

Катер подходит к Никите, штормит уже не на шутку. Они поднимаются на палубу. Матрос, стоящий со швартовым в руках, печально смотрит на пляшущий пирс. — Идем обратно, — говорит в мегафон капитан, — а то потом можем и не отчалить. — Вот и съездили, — прыскает Томчик, — что, обратно в Ялту? — Очередной поворотец сюжетца, — отвечает он и предлагает Томчику спуститься в бар.

— Хочу шампанского, — говорит она, взгромоздясь на табурет у стойки.

— Шампанского нет, — отвечает бармен. —

— Тогда коньяка.

— Коньяк кончился.

— А что есть? — сердито спрашивает Томчик.

— Портвейн, только ординарный. Ему этот разговор что–то мучительно напоминает, но он так и не может вспомнить, что. Томчик уже пьет свой ординарный крымский белый портвейн, а ему приходится лезть в карман за деньгами. «Девчонка не дура выпить, — думает он, — вся–то ее жизнь, выпить за счет курортника да потрахаться». Катер швыряет по волнам, и портвейн из Томчикова стакана плещется на стойку. «… мать», матерится плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице. Он утомленно закрывает глаза. Еще седьмой час вечера, а день уже достал. Марина уехала, и день погас сразу же, как начался, не мог даже представить, что так будет. Любви не вышло, а Томчик пьет прртвейн и матерится. — Подходим, говорит бармен, с ненавистью глядя на нашу парочку. Томчик ставит на стойку пустой стакан и идет к выходу из бара. Он еле успевает подняться на палубу следом. Ветер бьет в лицо, бьет в затылок, ветер лупит со всех сторон, катер то возносится высоко–высоко, то с гулким урчанием проваливается вниз, почти уходя под воду. Они мокры с головы до ног. Прилипшее платье обрисовывает все Томчиковы прелести. Держи меня, просит она, и он крепко обнимает ее за талию. Осталось немного, сейчас матрос кинет швартовый, они сойдут на берег, и можно будет выровнять сюжет. Сюжет–сюжетец. Взять резинку и стереть то, что не вписывается. Тип–топ, прямо в лоб. Матрос кидает канат (все тот же матрос все тот же канат), второй матрос, на пирсе, в мокром дождевике, вцепляется в него, как вратарь в сильно пущенный мяч. — Приехали, — говорит он Томчику, спрыгивая на пирс и подхватывая ее на лету.