Александр Грог - Время своих войн 1-2

Миша — Беспредел вталкивает человека — злого и помятого, и сам становится в дверях. Против Миши старший Ситянский смотрится невзрачно, и все это отмечают. Но, если он так невзрачно, то остальные совсем никак.

— Что ж, поблагодарим одного из наших ассистентов, который обеспечил необходимый кворум! — громко объявляет Извилина, окончательно беря на себя роль дирижера этого спектакля. Зная, что те, кто совсем не дурак, в первую очередь отметят слова: «одного из ассистентов», подразумевая, что есть и еще, может и за дверьми и, шут знает, чем они там занимаются. Некоторые уже жалеют, что вошли сюда, должно быть, вспомнили, что не бандюганы они в конце концов — все это так, небольшой приварок. Не стоит оно того серьезного, что сейчас готовится. Тех, кто хочет выйти, Миша даже и не разворачивает, просто стоит в дверях и смотрит в глаза. Присутствует здесь, сидит мышкой и грустный качок с битой засунутой в штаны, неловко пытающийся прятать верхний ее конец. Внезапно поскучневший при виде Мишы — Беспредела, лепленного природой, а не железом под анаболики.

Тут и Замполит картинно выходит со стороны кухни — перекрывает второй выход. Рукояти пистолетов торчат из подмышек.

Извилина, обычно скучающий, оживляется, на щеках румянец походящий на юношеский. Только Молчун знает, что пятна на лице Извилины — признак того, что он зол, и чем непринужденнее веселее он старается казаться, тем злее на самом деле.

— Что, если мы крышеваться не хотим? — не выдержав, подает голос старший Ситянский. И это первая фраза «той стороны».

Извилина выглядит удивленным.

— Так это наш дом, и в этом доме теперь только званых честят. Незваных выводят.

— Как клопов! — добавляет Леха для пущего понимания.

— Вы, ребятки, сейчас по любому вне игры. Что так, что этак. Либо возвращайтесь в Ситно к хозяйству, либо беритесь доказывать, что не мыльные пузыри согласно старым традициям. Вот есть такая древняя, но очень хорошая русская Правда, — Извилина особо налегает на слово «очень», едва ли не издевательски, но дальше продолжает голосом сельского лектора, бесстрастно и невинно: — Это правда поединщиков. Условия простые — проигравший выбывает. Можем просто в охотку — на кулачках до первой крови, до полежаньица в ногах. На ножах можно, да хоть бы и на сабельках, если найдутся желающие. На пулеметах в ближайшем лесочке. Все это вы выбираете. И с кем из нас тоже вы выбираете. Но, чтобы не откладывая, сейчас же все здесь и решить. Ясно?.. С одним «но». Слышите, Ситянские? Один из вас троих отсюда живым не выйдет, тут хоть жребий бросайте. Один бьется до смерти — своей или чужой. Эта правда святая, что произойдет, то и будет. Вы, Ситянские, свое личное про себя решили, когда транзитника на трассе убили.

Извилина на счет «транзитника» только щупал, но понял, что попал — приняли без удивления. В остальном же… Где собралось больше десяти, полезнее давить не на логику, а на эмоции, потому сохраняя принцип — разделяй и властвуй, объявил дальше во всеуслышанье:

— Сегодня только Ситянские свой неправедный хлебушек отрабатывают — остальные, кто не занят, за стол, и можете пить–закусывать! Тут уж, по любому, чем бы дело не закончилось, а отмечать положено событие — за все заплачено вперед…

«Хлеба и Зрелищ» придумано не в России, но прижилось легко. Гладиаторские бои не все были подневольные, хотя в виде редкого исключения. Дракой прав не будешь. Если только защищаешь собственную правду, которую почему–то путают с правом на что–то. На Руси же сходились только в охотку: «До поля — воля, а в поле — неволя». Вольным быть до определенной черты. Переступил? Возврата нет — дерись за свою правду! Насмерть дерись! Кто жив остался — того и правда, кто умер в таком поединке — собакам. Значит — солгал!

— А если я не хочу? — спрашивает старший Ситянский.

— «Не хочу» — через Медвежонка.

Все смотрят на «медвежонка», и Миша — Беспредел, не любящий быть в центре внимания, смущенно почесывая шею, хмурится.

— Теперь собственно выбор. Первый вопрос: кто с кем? Быстренько–быстренько, — торопит Извилина. — Скоро горячее подавать будут — не управимся.

— Это как? — спрашивает младший Ситянский.

Извилина понимает, что интересуется не насчет обеденного меню.

— Это так, что можешь выбрать любого с нашей стороны на собственных условиях.

Извилина уже знает, кого выберет младший Ситянский — глаза выдают. Седой, когда на него показывают пальцем, громко хмыкает и укоризненно качает головой.

— Теперь Ситянский — намбе ту!

Некоторое время Извилина ждет — все смотрят на среднего Ситянского, оценивают его затравленный вид.

— Так понял, что пропускаем очередь? Не вопрос! Слово за старшим…

Старший Ситянский, по нему видно, лихорадочно думает. Понятно, что очень хочет сломать этого нагловатого, но слишком уж уверенного в себе, что–нибудь за этим кроется. Выбирает молчаливого, похоже — трусоватого. И не понимает, почему этот — сильно разговорчивый — так странно на него смотрит, а молчаливый вовсе не реагирует, будто он, Ситянский — пустое место.

— Диагноз — наследственная глупость, — едва слышно бурчит Замполит.

— Значит, так получается, средний достается мне! — заключает Извилина. — Впрочем, пока еще у него есть время переиграть — выбрать Медвежонка или Сурка — показывая на Лешку — Замполита, уточняя: — Это, с которым наш брат Ситянский уже знакомился — третьего дня тому.

Извилина любит предоставлять выбор, не оставляя его, но держится так, словно его детство вызрело не в детстве — много позднее, потому–то сейчас, уже в зрелом возрасте, догуливает, вносит элемент игры.

— Начинаем с молодых или по старшинству? — живо интересуется Извилина, и тут же за всех решает сам. — Впрочем, тут по любому — то на то и получается — первый заход: «самый молодой против самого старого».

Участливо интересуется у младшего Ситянского:

— Стреляться изволите или на кулачках?

— Так сломаю.

— Хорошо, — радуется чему–то Извилина. — Тогда по второму вопросу уточнимся… До крови? До смерти? До калеченья?

— А это как придется! — нагло заявляет Младший Ситянский. Давит взглядом Седого, не понимая, почему тот так спокоен. Хмыкает, картинно снимает пиджак, бросает на спинку стула, встает в стойку — должно быть, видел такую в кино…

Ох, не смейся черт над дьяволом!

— Не суетись, — говорит Седой. — Нет зонта, значит, промокнешь при любых обстоятельствах.

В городе Седой ходит с клюкой, чтобы казаться еще старше. Сейчас отставляет клюку в сторону.

Извилина думает, что Седой сейчас обязательно отчебучит что–нибудь этакое, «нестариковское» — выпрыгнет вверх на метр или больше, попутно хлопнет Ситянского ладонями по ушам, да так, чтобы кровавая юшка носом пошла, рванет на себя, да саданет коленкой под подбородок, в общем покажет себя этаким живчиком. Но Седой из образа не выходит…