Александр Грог - Время своих войн 1-2

Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, мимо огромной величественной липы и неказистого парника, и ниже, к распаханному, по тропинке набитой между двух порядочных шматин картошки…

Лешка — Замполит, пистолетчик, если уж не божьей милостью, то собственной настырностью точно, этот идеальный для стрелка момент видит по–своему, как мечту всякого пистолетчика — мастера скоротечных огневых контактов; свою вытянутую вперед руку и движение, наплыв… «видит», как складываются и падают перед ним, а он, разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится. Почувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.

— Эх!

И Петька — Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого–то добивать — это пуля–дура, а граната — идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И стал думать, какие ножи могут быть у этих людей…

Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые только падали ли бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил метал, отыскивая сердце. А Леха мог бы отстрелять это «детское упражнение» — линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках… Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить «главного», которого в идеале надо было «сделать» первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая — это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить центр.

— Стоп, паря, — выговаривает Петька — Казак тому, кто идет первым: — Дальше — карантин!

Стоят, некоторое время разглядывая друг друга. «Ситянские» с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой смотрят наивно. Петька держит руки, чтобы видели: в одной пусто, в другой — нет ничего. Седой пристраивается у своих кустов смороды, словно он здесь ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно.

— Чего в перчатках?

— Сифилис! — не моргнув глазом, заявляет Леха за Петьку. — Последняя стадия! Нос подклеили, остальное кусками отваливается. Он и в бане так парится, чтобы собственные детали не растерять, подлюка! — жалуется на Казака.

Петька — Казак трет нос тыльной стороной кисти — под носом становится грязно. Шумно набирает больше воздуха в легкие, чтобы в следующую минуту–две разродиться монологом, половину слов из которых, Лешка — Замполит, считающий себя человеком бывалым, а ко всякому завернутому словцу привычным, даже не понимает. Кроме одного — Казак оскорбляет пришедших, но так, что придраться сложно.

Впечатляет, но недостаточно — витиеватую речь Казака способен по достоинству оценить лишь человек не раз «сходивший к хозяину».

— Блатные, что ли? — спрашивает один, и должно быть кто–то из самих братьев Ситянских, потому как интересуется без удивления, делово, так как положено предводителю.

— Ба! Прорезался голос соловьиный в рыле свином — надо такому случиться! — едва успевает удивиться Петька.

Ситянский, не вдаваясь в рассуждения, отступает назад, пропуская «своих»…

В разведке дракам не учат (если дошло до рукопашной — грош цена группе и ее командиру!) — зато нарабатывают множество способов — как снять часового или взять языка. В «старой школе» большей частью исключительно «по старинке» — кулаком в голову или «с бережением» — в обнимку. Никакой честности, никаких соло. Двое, а лучше сразу трое (чтобы с гарантией) берут, пеленают одного. А нет такой возможности, так опять в голову, да «взять в залом», уложить так, чтоб землю жрал, ни о чем о другом не думал, и — в «пеленки». Но по крайностям только глумить и качественно, предоставив остальное личному везению «языка». Очухается после — значит, поживет еще немного, до конца потрошения на информацию.

Вот и сейчас, когда пошла кутерьма, пара «левой руки» (всякий бы заметил) дралась как–то «неправильно», фактически работая привычное, парное: один выхватывал, «примораживал объект», второй — «глумил».

Первый не озадачил — глядел рублем, гроша не стоил… И второй тоже.

Не жди хорошего два раза подряд, а тут подфартило. Получилось как пописанному. Одного ухватил Леха, повернул на Казака, тот ударил наотмашь тыльной стороной кулака в пятый позвонок, и Леха тут же уронил тело слева от себя, чтобы не мешало дальнейшему. Второго — субтильного сложения — зацепил, вывел на себя Казак, не дал ни ухватить, ни ударить, спутал руки в перекрест, а Леха «сделал его» в темечко. Строго дозировано ударил — тут чуть сильнее и точно заимеешь «холодного». Еще не увлеклись, как это бывает, работали школьно — старались «глумить» хоть качественно, но с недобором, строгой оглядкой на «выживет — не выживет».

А вот дальше пошло не так… Следующего, очень крупного, едва ли не вдвое тяжелее себя, Казак поддразнил: нагло выставился против него всей своей тщедушностью, пропустил мимо, обидно наподдав ногой в зад, а Леха, в сей же момент, скользнув за спину, подпрыгнул и ударил со всей дури сцепленными руками куда положено, пробивая мышцы и жир, вроде бы обездвиживая. Но здоровяк, выгнувшись перед Казаком, разбросал руки, пытаясь ухватить…

Хоть и говорят, что «на кукиш купленное не облупишь», но опять срабатывает. Петька — Казак знает множество приемов, как взять «фраера на понт». Вот он опять пододвигается бочком, кривораком, несерьезные лапы свои держит, что клешни — вылитый борец сумо веса воробья. Против бугая, хоть тот и пошатывается, выглядит это смешно: все равно что суслик прет врукопашную на медведя, или заяц в период весенней случки решает пободаться с лосем за права на лосиху.

Петька — Казак, помня наказ — безвозвратно не калечить, борясь с собой, с трудом избегает сиюмоментного желания свернуть здоровяку коленку на сторону, не тешит разнообразием, опять и опять бьет «сдвоячка»: сцепленными вместе руками промеж лопаток, прослеживая Лехин досыл в печень, правит детине и «вторую надпочечную».

— Этот баран — добрый был человек, — с придыханием вставляет реплику Леха. — Не надо бы его так.

— А как? — вскипает Казак, и ломая привычные традиции работы, бросается в схватку с криком: — Дайте мозга жопу помазать!!

Что бы ни происходило, но настоящее, не любительское, всегда происходит молча, и от того более страшно. Нет ничего более выразительного, чем молчание. В действии ли, когда каждое движение его подчеркивает, в статике, когда его подчеркивает суетливая неуверенность того, против кого это молчание направлено. Уверенный смотрит в глаза. Но не в сами глаза, а дальше — сквозь них, сквозь человека, как сквозь некое событие, сквозь свершившийся факт… Окрик не приветствуется, восторженный ли, пугающий. Зачем пугать, если все равно надо бить и бить надежно? И чему восторгаться? Своей работе? Так она работа и есть, не развлечение. Порой скучная, порой страшная, но всегда творческая. Каждый раз по–иному, но всегда молча. Молча пришли, молча сделали и также ушли. Это в идеале. Не всегда получается…