Александр Грог - Время своих войн 1-2

Замполит начинает бегать по кругу, прыгая через борозды, забегает в кусты смородины, орет, и туда же не разбирая дороги летит Петька, чтобы в очередной раз «добавить» здоровяку, который отполз и даже уже встал на четыре точки, тряся головой, словно конь, которому запорошило глаза.

— Ироды! — орет Седой. — Сморода же!

— Извини, Степаныч, сам видишь, какой попался. Бздило мученик!

Наклонившись орет в ухо здоровяку.

— Ваша не пляшет!

И начинает отплясывать меж гряд то, чему нет названия.

— Бздабол! — укоризнит Седой.

— Седой, а ты как со своим управился? — спрашивает Леха. — Я не видел.

— Молча! — говорит Седой. — Не такой уж и старый. Он своим «веслом» мне в ухо нацелился — я смотрю, а кисть даже в кулак не собрал — совсем не уважает! Впрочем, этой лопатой если бы зацепил… Звон был бы не колокольный. Поднырнул под граблю, а там моя череда! — под локоток направил, чтобы тень свою на земле поискал, под ребра двумя пальцами — чисто «по–староверски» (прости–мя–Господи!), это чтобы через печенку прочувствовал сердечко. Шагнул два раза, рухнул на коленки, за бочину держится, а вторую к груди прижимает. Глаза выпучены, вот–вот, вывалятся. Подумал, что я это ножом его…

Седой давно не дрался — некоторые вещи «не по возрасту» — потому «многословит» — испытывает законную «мальчишескую» гордость.

— Надо же какой бугаина! — все удивляется Петька на своего. — Как поволокем?

— Сейчас тачку возьму…

Это Седой.

Петька танцует.

— Карай неправду! Пусть рыло в крови, а чтоб наша взяла!

Сумасшедшему всяк день праздник. Является ли это проявление его сумасшествием или высшей мудростью не дано знать никому, но врать будут, и всякое, потому как сумасшедшему а себя не позволят сказать.

Драчливый не зажиреет. Петька видом сухопарый, жилистый, словно не тело, не кость, а узлы на узлах вязали и мокрыми растягивали, пока не ушла вода. Завтра не будет! Петька — Казак привык просыпаться, разминаться объявлять себе именно это: «Завтра не будет!» и ему следовать. Не оттого, что все надо сделать сегодня и гордиться этим днем, а… Просто не будет «завтра», и все! Прожить день нескучно, чтобы день ко дню сложилась нескучная жизнь…

Петька, оттанцевав свое язычество, замирает — смотрит, недобро перебирая всех лежащих, словно перебирает обиды, с трудом удерживается от желания пройтись, пощупать носком ребра — не притворяются ли?

Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают сортировать «страдальцев» по сиденьям.

Сгрузив очередное, Лешка — Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.

— Ты что в ней возил? Никак навоз?

— Угу. Но последнее — дрова к бане.

— Обидятся! — уверяет Замполит. — Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут! — говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье. — Унюхаются — подумают, что нарочно их в дерьме извозили.

— Может еще и записку оставить — с извинениями? — язвит Казак.

— Извинения побереги, нам с тобой сейчас отчитываться, — говорит Лешка — Замполит, тоскливо оглядывается в сторону бани. — Седой, вы тут с Молчуном дальше сами, а мы с Казаком пойдем свой втык получать. Бабы–то их куда делись?

— С этими все в ажуре, не заблудятся, — говорит Седой. — По дороге сейчас, чешут к большаку. Не успеют — они в туфельках, а босиком тоже далеко не уйдут — городские пигалицы. Эти самые и подберут их.

— Может таки в распыл всех? Пойти — переспросить?

Смотрит в сторону бани и сам себе отвечает.

— Если бы так, Первый сам бы вышел — засветился. Трофеи хоть есть? Дайте с собой, может, отмажемся.

— То не свято, что силой взято!

Молчун кидает сумку.

— Не густо, — заглянув, разочарованно тянет Замполит. — И на такую–то кодлу? Нищета!

Начинает перебирать. Действительно, две гранаты с запалами непонятно какого срока хранения, дешевые ножи–штамповки под «Рембо», пистолет Макарова с пятью патронами в обойме, короткоствольный газовик и еще «Вальтер», но этот уже в таком состоянии, что нормальный знающий человек не рискнет стрельнуть — явно с войны, раскопанный недавно, с раковинами по металлу.

Сунув сумку Петьке, идет к бане. Казак тянется следом, и по ходу щупая трофейные ножи, громко возмущается:

— Какое барахло! Где Китай, а где мы? Заполонили!..

Приветствуют стоя.

— Товарищи офицеры! — полушутя–полусерьезно командует Извилина, когда группа возвращается на «домывку».

Все вытягиваются.

Лехе это льстит — повод всерьез доложиться о выполнении задания.

— Наблюдали, — говорит Георгий. — В целом одобряем. Есть некоторые замечания, но не сейчас. От лица разведки объявляю благодарность!

Наливают по стопке до краев — протягивают. Казак с Лехой ухают залпом, цепляют по ломтю бастурмы, Седой, осушивая в два глотка, занюхивает куском хлеба, Федя — Молчун лишь чуточку пригубливает от своей — никто не настаивает.

Если можешь справиться с четырьмя, справишься и с сотнею, надо только быть храбрее на пару секунд дольше — этого для победы вполне достаточно. Сирано де Бержерак — реальное историческое лицо, поэт и забияка, однажды, не по прихоти, а в порыве праведного гнева (что все меняет, что заставляет делать несусветные вещи тех, кто черпает силы в собственной правоте), самоотрешенностью духа и чего–то там еще, что выхватил лишь в известном ему, вызвав на дуэль разом около сотни человек, разогнал их всех до единого своей шпажонкой — ему даже не пришлось особо убивать и ранить… так, какой–то десяток или полтора.

Если человек не боится смерти, он уже храбрее. Нет, не так! — поправляет себя Георгий. — Лишь храбрый знает, что когда смерть в глаза смотрит, она слепа. Смерти и боли боятся все, каждый из нас, только порог у всех разный. Не столько боимся, как досадуем об ней. Смерть — это досада, последняя неприятность, за которой их уже не будет. Потому спрашивать себя надо так: «Готов ли ты к смерти? Если готов, то пусть она тебя не страшит. Потому как здесь, тысяч поколений русов, в той забытой памяти, что смотрит на тебя и надеется, что находится в тебе самом, за миг до собственного порыва, словно вдогонку, складывается следующий вопрос, уж не требующий ответа: — «Готов ли ты напугать смерть?»..

Георгий — человек храбрый, но умный, как все храбрые люди, прошедшие определенный возрастной рубеж.

Есть храбрость отчаянная, и храбрость от отчаянья, и они не равны друг другу. Азартная и безысходная, и они не родственники. Нет лучше храбрости расчетливой, но она не награждается. Медали штампуют храбрым крайностям — именно они удивляют. Вот и сейчас, по сути — бой, но не из тех, которым будешь гордиться и рассказывать. Риск минимальный, случайный, но все равно трепетно, от этого и разгорячены.