Александр Грог - Время своих войн 1-2

— Что–то в этом роде, — без тени улыбки подтверждает Сергей. — Точка натяжения: днем раньше — рано, днем позже — поздно.

Не объясняя, что случаются такие точки, где США, занятые волнениями в Ираке, одной ногой застряв в Афганистане, одновременно судорожно пытаются удержать у власти проставленные ими режимы Латинской Америки, дипломатическим и военным прикрытием Израиля, только что отбомбившегося в Иране… Где обязательно нужны дождливые лето и осень, и не стоит объяснять особое значение к этому случаю устойчивого северо–западного ветра…

— Что–то в этом роде, — говорит Извилина

— Матобеспечение?

— В пределах возможностей группы.

— Общее кто будет знать?

Оборачиваются к «Первому» — к Командиру.

— К чему иные комбинации? Здесь только один центр может быть — Серега. Это его парад, ему и концы сводить.

— К данному случаю необходим дубль — центр не входит в расклад выживших, — четко медленно и даже как–то холодно говорит Извилина.

Невольно переглядываются — это что же за операция такая?

— Кого возьмешь?

— На момент исчезновения центра, он себя проявит.

— Как узнаем?

— Пароль к каждому свой. Все знают только я и дубль. При назывании пароля, выполняется любой самый абсурдный приказ. Даже если надо будет раздеться, зеброй накраситься и насрать на центральной площади. Тогда единственный вопрос исполнителя позволителен — «как кучно?»

Извилина предельно серьезен. Если кто–то и поискал искорки в глазах, то не нашел. Знали — с него станет! Захочет, сделаешь и такое — приказ есть приказ! — гадь и гадай, каким–таким боком–раком эта акция входит в операцию? Как некий акт политического значения или рядовое оперативное отвлечение от настоящего объекта?

— Надеюсь, сия ответственная часть мне не достанется, — ворчит Замполит — Кроме того, прошу учесть — мучаюсь запорами!

— Правила знаете — каждый отшагает втемную, — говорит Извилина. — Могу рассказать. Но в этом случае от работы придется отказаться. А сработать придется под «пять процентов».

«Под пять процентов» — означает, что очень качественно. Как против самих себя. Когда–то пытались играть в подобные игры… но всякий раз получалось, что шансов друг другу не оставляли. При удачно раскладе — не более пяти процентов.

— Единственное исключение из правил в том, что для группы операция последняя, — повторяет Извилина, понимая, что еще не привыкли к этой мысли, не осознали ее. — Выживших будут искать и преследовать на всех континентах.

— Повеселимся! — заявляет Петька — Казак.

Хозяин бани ворчит:

— Операция — «черт из коробочки»! Кстати, если на то уж пошло, «Иду на Вы» собираетесь отсылать?

«Первый» морщится.

— Не знаю, что даст — не поверят. А поверят — скроют. Глупо. Ребячество!

— Никаких предупреждений! — объявляет Замполит, и Петька — Казак его поддерживает.

— Точно! Нахр! Отсюрпризим им!

— Но, а если в качестве личного глубокоаморального удовлетворения? — принимается вслух размышлять Седой. — Вроде как объявление войны? Не от некой группы, а от государства государству?

— Если так, то — да, — соглашается Казак, решивший, что если откажутся, то это его последний год с группой — слишком долго сабельку натачивали, ко всему шло «повесить на стену». Встречал таких, сгоревших до времени от обилия врагов.

— Не затягивайте! И ответов ждать не будем. Как хотите, а мне надоело! Если не подпишемся на это дело — возьму и завтра объявлю всем войну; штатовцам, австралийцам — всем их задрыпаным шестеркам, начиная с Англии!

— Угу… ООНу в том числе, — вяло поддерживает Казака Замполит, до которого, хоть и не сразу, а доходит глобальность замысла Извилины. — Давненько не просерались западленцы, подзабыли уже — пора напомнить, что они есть на этом свете.

— Сгуляю с вами! — неожиданно заявляет Седой.

— Седой, ты когда себя в последний раз в зеркало видел?

— Будешь Белоснежкой, а мы твои семь гномов!

— Миша — Беспредел — главным гномиком!

— Слишком приметный. Вдруг бороденку придется смахнуть, не жалко?

— Раньше не мешала, — ворчит Седой.

— Раньше местности соответствовала, годков прибавляло, к образу шла, а теперь работать–то придется в городе.

— Ну и что?

— А то! Рисовать с нас будут портреты вовсе не Пикассо, а в жанре соцреализма от патологоанатомов — и в лучшем случае — под «просим опознать»!

— А на могилах наших — да будут ли могилы? — напишут нечто вроде этого: «Имели смелость мечтать и лгать себе!» — заявляет Сашка. — Раньше мы чужие ракеты курочили от имени Державы, а теперь сплошная нелегальщина!

Слукавил. Не курочили — не пришлось — только готовились. Но готовились качественно. И обкатка, сторонняя практика, была в странах, где и в мирное время чужая жизнь полушка.

— Господа фратрийцы! — обозвался непонятным словом Извилина. — Позвольте заметить — всяк взрослый человек — как ему запретишь делать глупости?

— Борода, что трава — можно и скосить, — кротко замечает Седой, смея думать о себе отстранено, как о живущем временно, в кредит, и глаза у него такие, что вопросов никто не задает, не подначивает. — Я этот случай себе давно на пашне наспал!

И на это без вопросов. К «Бокогрею», когда с одного бока печет, с другого холодит, следует относиться с опаской, часто ворочаться — подставляя солнышку бока, но в «Травень», когда под каждым кустом уютно, Седой, случается, спит прямо на земле, на распашном, ища правильные сны. По земле можно многое прочесть. Что было — уже вряд ли — это грезы, но что будет — понять не запросто. Такое только на закате собственной жизни. Всегда так. Только не спрашивай про себя. Стоит коснуться рукой травы и поймешь, что завтрашний день будет жарким, с обеда пройдет гроза, а утром, в самый предрассветный свой час, протянет прохладой, и потому старым костям не следует в этот час беседовать с землей — больше вытянет, чем отдаст…

Георгию хочется сказать многое, едва ли не целую речь произнести, чуть ли не так:

«Кто виноват — все знаем, не раз обсуждалось. Вопрос «что делать?», как и в прошлом, заболтали бы до полной невменяемости, если бы не Извилина. Едва не позабыли собственное главное отличие — мы люди Дела, а не теории дела. Поступка! На это надежда, а теперь не только наша… Каждый должен для себя решить, что именно он будет делать. Присягали Родине и собственной чести. А честь, либо она есть, либо ее нет. Нельзя немножко болеть честью. Хотим этого или нет, числимся по России. Иного не дано. И пора определяться каждому. Окончательно! Теперь уже окончательно. Находимся ли в состоянии войны, странной войны, тяжелейшей, подобно которой Россия переживала лишь в «Смутное Время»… Те, кто у телевизоров, как всегда, не в курсе. Те, кто мозги не пропил, скрипят зубами. И пусть все, как всегда, будет решаться в столице, но собственное слово скажем, потому аукнется и там. Война давно идет, на всех фронтах, война нервов, глупых инстинктивных поступков, разброда умов — достаточно ли хорош очередной ставленник? не подождать ли следующего, а ну как лучше будет? Разницы нет — все они ставленники от оккупации, потому лучше не будет, все будет ухудшаться, — оставь по прежнему — и по–прежнему всеми ресурсами страны будут обеспечивать благополучие врага, которого уже и это не устраивает — мало! Так уж получилось для всех, что если государство сдалось, война становится личным делом каждого — либо воюет, либо…»