Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

Перед тем как скрыться за руинами, Ник оглянулся, помахал Ивонне. И этот жест вдруг растрогал ее: всегда-то был он страшно ненадежен, вроде потенциального мелкого обманщика, и насчет своих знакомств в Голливуде, скорее всего, просто хвастал, и эти его вечные обещания… Нет, никогда он на мне не женится — и все же, все же я его немножко люблю, а сегодня, бог весть почему, немножко больше обычного — наклюкался вина, которого никогда не пьет, и это как бы сделало его таким трогательно-беззащитным… Он все еще мой Никушка и папа Моники…

Ивонна легла на траву, подложив под голову плоскую сумку Ника, в которой он держал фильтры, экспонометр и прочее. Голове не очень удобно, вынуть бы что-нибудь… В боковом кармашке сумки — немецкий журнал «Du und ich» [67] «Ты и я» (нем.). . Ивонна перелистала его. Н-да, такие снимки решительно ближе к порнографии, чем к искусству…

Вдруг у нее перехватило дыхание, Ивонна почувствовала, что бледнеет: да это же она сама в голом виде, и на соседней странице разворота тоже, только в другом ракурсе! Сердце заколотилось как бешеное. Так вот зачем Ник, снимая ее сегодня, все заглядывал в этот журнал! Она-то думала, он с кого-то копирует, а он просто не хотел повторять кадры!

А Ник уже возвращается, в рекламной полиэтиленовой сумочке бутылки. Ивонна пошла ему навстречу, размахивая журналом.

— Какая же ты свинья! — она шлепнула тылом ладони по собственному изображению. — А клялся честью, что будешь посылать мои снимки только в американские журналы!

Ник поставил на траву сумочку с бутылками, губы его опять растянула эта мягкая, слегка виноватая улыбка — видно, поддал еще малость у палаток.

— А что тут такого, Айв…

— За океаном — ладно, черт с ним, если надо, — но здесь, в Германии! Да что обо мне подумают! Встретится один такой, и я прочитаю у него в глазах, что он меня узнал, — господи, да мужики, сволочи, пальцами будут на меня показывать! — Ивонна вдруг осознала, что кричит.

— Такие снимки публикуются под псевдонимами…

— Но, черт возьми, мои груди — не под псевдонимом!

Проходила мимо группка туристов, две женщины, шокированные, оглянулись, сзади них шел мужчина в зеркальных очках, он исподтишка весело кивнул Ивонне, этот заговорщический жест означал: правильно, шлюшка, не поддавайся этому коту!

— Не понимаю, какая здесь разница? — спорил Ник. — Или, думаешь, американские журналы не попадают в Европу, в том числе в Германию? — Лицо его вдруг отвердело. — Так вот твоя благодарность за мою доброту! А, к дьяволу все это…

— Что ты мелешь, за какую доброту?

— А ты забыла, сколько тебе лет? Встань-ка дома перед зеркалом, может, поймешь наконец, почему я снимаю тебя с закинутыми за голову руками! — Теперь он тоже кричал. — Какого труда мне стоило, чтоб эти снимки вообще взяли, а ты… Ни черта ты не знаешь, что такое конкуренция, для некоторых редакций девчонка в двадцать три года и то уже стара…

Брызнули слезы. Этого еще не хватало, разреветься перед ним… Непроизвольно опустилась прямо на траву, ноги подкосились, как у истерички. Отвернулась, слезы текли ручьем — ох, этот тип с мягкой рислинговой улыбкой умеет ударить прямо по больному месту… Грустно, конечно, но, оглядываясь на прожитую жизнь, должна признаться: в сущности, главным моим и единственным богатством всегда было только мое тело. А злейшим врагом — страх перед увяданием, перед старением…

Ник, видно, понял, что перегнул палку, — опустился сзади нее на колени, взял за плечи.

— Сама знаешь, твой заработок манекенщицы — к слову сказать, непостоянный — уходит на квартиру да на соседку, что присматривает за Моникой, откуда же взять на все остальное? А я хочу обеспечить нам такой доход, какой у меня был…

Его руки на ее вздрагивающих плечах вдруг как-то разом помертвели. Ивонна медленно повернулась к нему, вытерла слезы.

— Какой у тебя был… где?

Ник отклонился от нее, поискал по карманам сигареты, нервно выплюнул волоконца табака, закурил.

— Так я сама за тебя скажу, — сухо продолжала Ивонна, не дождавшись его ответа. — В армии, да?

Ник молча лег на спину, поднял колени; усталым взором следил за галками, с криком кружащимися над полуразрушенной башней.

— Давно ты демобилизован?

Ник со строптивым видом делал долгие затяжки.

— Почти год, — ответил он наконец и закрыл глаза.

— И ты целый год скрывал, чтоб иметь оправдание для твоих загадочных поездок…

— Ивонна! — Он сел рывком. — Я уже подал на развод. Милдред будет противиться, с первого раза, наверное, ничего не выйдет, дело отложат, но при повторном рассмотрении… Я не хочу тебя терять, ты единственная женщина, которая мне нужна, дорога…

— Когда-то я любила сказки, Ник. Особенно такие, где доблестный принц выходил за свою любовь на бой с семиглавым драконом. Но прошло уже больше четверти века, как я перестала им верить. Поняла: разные бывают сказки. Одни сочиняют взрослые для детей, другие — дети для взрослых. Свою сказку, свою фантазию, свою мечту ребенок рассказывает как нечто реальное и, может быть, сам этому верит. А я, понимаешь, воображала, что ты уже взрослый. Куда же ты, собственно, ездил-то, если уже год как не получаешь «особо секретных заданий»? Или у тебя много таких вот Айв, да еще и с детишками? Сколько же?

Ивонна слышала собственный спокойный, от внезапной усталости монотонный голос.

— Я теперь работаю внештатным корреспондентом, а это требует постоянных разъездов…

— Корреспондент какого журнала? — уже зная ответ, спросила она, чувствуя, как пересохло в горле.

— «Du und ich».

Он выплюнул окурок в траву, ударом кулака погасил его.

Ивонна притянула к себе сумочку — в ней были кока-кола, тоник и бутылка рейнского рислинга. Откупорила последнюю, хлебнула изрядный глоток прямо из горлышка, как пьют рабочие в обеденный перерыв.

Со стороны импровизированного бара за углом развалин зазвучало назойливое:

«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei…»

Некоторое время Крчма с интересом наблюдал за суетой на рабочей площадке, раскинувшейся у его ног. Цепь вагончиков, подвозивших под краны ковши с бетоном, была как членистая змея, влекомая пыхтящим паровозиком. На трети строительной площадки еще бесновались, дробя скалу, пневматические молотки, а на противоположной стороне башенные краны уже укладывали бетон в тело плотины.

Крчма поймал себя на мысли, что это по видимости хаотическое, а на самом деле четко организованное движение вполне ему импонирует и что он, в сущности, завидует тем, кто творит этот труд. После них останется доказательство торжества человека, останется монумент весом в миллион или сколько там тонн, и даже если когда-нибудь, почему-нибудь он станет ненужным людям, его уже никто не сумеет ликвидировать. А что останется после меня? Ну каковы результаты моих усилий? Я ничуть не лучше какого-нибудь повара в заводской столовке, с той разницей, что плоды его ежедневного, а может, и пожизненного прилежания с печальной безымянностью проходят через пищеварительный тракт его потребителей, в то время как мои труды довольно-таки впустую проходят через мозги моих духовных потребителей. И где гарантия, что конечная форма, в которую преобразуются и мои, и его усилия, не идентичны как понятие?