Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— Ну, вы даете! Да наш отдел кадров с ума сойдет: куча чешских девчонок с кинофакультета ждут не дождутся роли, а я чтоб приглашал послефевральскую эмигрантку… которая, скорее всего, не сыграла даже роли Мухомора в детском театре! Кстати, вы не думаете, что здесь ей несладко придется?

— Нет. Она не послефевральская эмигрантка. Просто законно вышла замуж еще в сорок пятом.

— И что вы так о ней печетесь? Вы родственник?

— Я бывший ее классный руководитель. В одной из пражских гимназий учил ее родному языку и французскому.

А черт, придется притормозить!.. Да и он хорош — не мог сразу сказать…

— Все понимаю, пан профессор; только нет у меня никакой роли для этой дамы. Сейчас даже и в проекте ничего конкретного. Разве что в перспективе, но и это еще вилами на воде писано.

— Не говорите, что все так уж безнадежно, — была бы добрая воля. Ведь когда-то она вам нравилась…

— Минутку: как ее зовут-то?

— Тогда ее звали Ивонна Мандёускова.

Ивонна, Ивонна — черт, которая же это?.. Шмерда в растерянности положил руку на собственную лысину, обрамленную венчиком скудных волос. А у этого учителишки хоть мешочки под глазами, зато грива, как у вождя папуасов, каковое обстоятельство почему-то несколько выбивает меня из колеи…

— Но это же было страшно давно, поймите! Такая блондинка…

— Рад, что вспомнили, раз уж любили друг друга. Шмерда насторожился. К чему этот тип клонит? Эта

Ивонна (теперь вспомнил: действительно, суперкрасотка), не дай бог, еще и обвиняет меня в чем-то? Тип упомянул о ребенке — но ведь я… Или это вступление к шантажу? Чепуха: если она вышла замуж, я чист, даже в том случае, если, без моего ведома, и живет во Франкфурте мой ребенок…

— Ну хоть напишите ей, что вспомнили после стольких лет и что, может, в будущем…

— Но я-то ее напрочь забыл!

— Вот нынешняя молодежь: переспит с хорошенькой женщиной — и забудет!

Шмерда едва не задохнулся, но сейчас же рассмеялся с облегчением: этот рыжий начинает меня забавлять. И даже, может, чем-то мне импонирует. Выразительная фигура: был бы талант, многое мог бы сыграть. Например, деревенского лекаря, грубияна, но человеколюбца, или капитана торгового судна, которое торпедировали во время войны, а так как на борту остались раненые, которых не успели перенести в спасательные шлюпки, он идет ко дну вместе с судном…

— Тогда мы сами напишем ей от вашего имени.

— Кто это «мы»?

— Я и кое-кто из однокашников Ивонны. Сложилась такая компания, держимся вместе вот уже сколько лет, но это я вам объяснять не стану. Нам нужно только, чтоб Ивонне было за что зацепиться и кому ответить. Понятно, никто из нас не может выступить в такой роли…

— Слушайте, что за ерунда — писать от моего имени! И что писать-то?

— Не бойтесь. Мы составим этакое возвышенное послание, какое вы никогда не сумеете…

— Спасибо за комплимент, но ведь это обман!

— Простите, разве я похож на жулика? Судить о том, обман ли гуманный акт спасения человека, предоставьте мне.

— А если она и впрямь вернется? И сядет мне на шею?

— Вы переписывались с Ивонной тогда, десять лет назад?

— Писать девчонкам? Никогда!

— Тем лучше. Если она явится к вам с претензиями, вы играючи докажете, что и почерк-то не ваш, просто кто-то нагло воспользовался вашим именем…

— Не знаю, все это кажется мне довольно жестокой шуткой.

— А вам-то что до этого? Никаких шуток тут нет, а о том, жестоко ли это, тоже предоставьте судить мне. Весь риск беру на себя: если девчонка вернется, я сам все с ней улажу. От вас мне нужно одно: когда она ответит, передайте ее письмо мне. Хотите, прочитайте сами, чтобы увериться — переписка будет совсем невинная. Или отдайте не читая, ничем не обременяя своей совести,

— Да, но… мне вовсе не хочется переписываться с кем-либо на Западе…

— Но что же дурного в желании вернуть домой гражданина нашей республики?

В буфет забрел звукооператор Карел.

— Подсаживайся к нам со своими сосисками! Это Карел Патек, а это — пан профессор Крчма. Помнишь ту блондинку с шикарной фигурой, она тогда в четвертой студии проходила проверку голоса?

— Пан режиссер, здесь побывало столько блондинок…

— Ивонной звали. Ивонн было не так уж много. Еще покойный Куриал был при этом.

— Постой, что-то смутно… Роскошный экземпляр, да? Но бревно, каких мало. Вся в мандраже. Сейчас вспомнил— какие-то стишки декламировала, в них еще все повторялось… ну да, вот это: «Жду, не дождусь… освобожденья»! А мы ждали, когда эта пытка кончится…

— Пятьдесят две горьких баллады Роберта Давида! С чего этот профессор так обрадовался?

— У меня тогда сдали нервы, и я сбежал, — сказал Шмерда. — А теперь молодая дама в Западной Германии. Тебе же не привыкать к разным неприятностям — вот и позволь ей прислать на твой адрес ответ на письмо, которое напишет этот пан…

— С какой стати?

— Доброе дело сделаешь, я тебе потом объясню.

— Ты, значит, за?

— Ага.

Карел недоверчиво всмотрелся в лицо «этого пана».

— Письмо так письмо, черт с ним. Пускай присылает. Та девица прямо обжигала, до чего хороша.

Теперь свет упал на лицо «этого пана», и стало видно, что половина его густой рыжей гривы уже седая. Глубокие морщины у губ скрывались под валиком столь же густых, буйных усов. Очень характерная лепка головы. Шмерда представил на ней солдатскую фуражку австрийской армии времен первой мировой войны. В молодые годы «этот пан» мог бы играть капрала, который безжалостно гоняет свою команду, а потом с безрассудной отвагой ползет за раненым солдатиком, повисшим на колючей проволоке, и получает пулю в лоб. Такая роль отлично подошла бы ему, впрочем, как и многие другие. Вот чего он не смог бы играть, так это малодушное ничтожество…

— Спасибо вам обоим, друзья. Как хорошо, что люди еще способны помогать друг другу.

Оба киношника долго смотрели в спину Крчмы, когда он уходил, унося адрес Карела Патека.

— Этот мог бы у нас кое-что и сыграть, — к радости Шмерды, подумал вслух Патек. — Тип этакого юродивого. Он и в самом деле блаженный какой-то.

Шмерда, не отрывая взгляда от двери, закрывшейся за этим странным учителем, возразил:

— А может, и нет…

И задумчиво затянулся сигаретой.

Совместные с Крчмой возвращения с музыкальных четвергов овеяны каким-то особым настроением, размышлял Пирк. В крови твоей еще звучит музыка, а музыка, как говорится, сближает: значит, Роберт Давид — музыкант куда ближе тебе, чем Роберт Давид — старший товарищ.

— Что побуждает нас собираться раз в неделю и пиликать Гайдна или Вивальди — мне понятно; но что заставляет профессора Мерварта являться к нам и тихо сидеть этаким гномиком, совсем утонув в кресле, отчего приходится остерегаться, как бы по нечаянности не сесть на него?