Сынзиана Поп - Серенада на трубе

В четыре часа городские магазины вывешивали объявление «Offen» [52] Открыто (нем.). . Покупатели прибывали только в пять. Я шла по тротуару, и большие стеклянные двери отражали меня вначале спереди, а потом сзади; сперва я двигалась себе навстречу и вдруг начинала видеть свою удаляющуюся спину. Итак, по всей улице вдоль стеклянных занавесов, проявлявших горный пейзаж, плыла одна только я. Видны были горы и в дверях; на одном и другом конце главной улицы были горы, и, хотя стояло лето, снег сверкал вовсю, и я шла — вначале приближаясь, а потом удаляясь, — на фоне прекрасного пейзажа.

Улица была мостом. Дома росли по ее сторонам трех–четырехэтажные, с узкими фасадами. Дома лепились один к другому, но я могла бы поклясться, что зубчатая решетка, образованная крышами, — это подвесной мост между горами. Так что иногда, закрыв глаза, я ждала, когда улица, на которой уже появлялись первые покупатели, начнет покачиваться.

Левый тротуар пропах колбасами. В магазине продавали не только колбасы, но их запах был настолько силен, что мог бы привлечь собак со всего света. Однако служба живодерен в городе была поставлена идеально, я никогда не забуду зеленые фургоны, тарахтевшие по мостовой; фургоны были оборудованы проволочными лассо, а сквозь решетку, напоминавшую тюремное оконце, глядели такие печальные псы… Спасались только собаки с номерами, породистые уроды: бульдоги, пинчеры, терьеры, — я никак не могла понять, откуда у людей эта извращенность вкуса: разводят чудовищ, в то время как на пустырях полно маленьких бродяг, веселых и бесконечно преданных. Одна я мечтала бы опекать всех бродячих собак, а еще больше — всех кошек, потому как, что там ни говори, ласковый, игривый котенок, карабкающийся по твоей ноге, — это вещь. Переворачиваешь его пузом вверх, и он, защищаясь, вцепляется в тебя когтями, кусается, а потом устает, вытягивает лапы, и ты можешь делать с ним, полусонным, что угодно. Но колбасы «Стинге и Пеис» не то что собак, человека могли приманить: охотничьи сосиски домашнего копчения и все эти свежие гастрономические изделия, разложенные на витрине с одного конца улицы до другого, — ну просто голову свернешь. Идешь в обалдении по тротуару мимо гор сосисок и вареных колбас, мимо окороков и головок сыра, мимо кровяного зельца, копченой колбасы, паштета из печенки, мимо ливерной и краковской колбас, мимо венгерской и польской розовой. Они были разложены на витрине с тонким искусством и разрезаны пополам, чтобы виднелась их сердцевина, воздушная или сочная, нежное мясо, таявшее, как булка с маслом, во рту. А если еще, как раз когда ты идешь мимо магазина, из него выглядывает продавец, его белый халат, пропитанный всеми запахами витрины, доводит тебя чуть не до обморока. Но пятичасовые покупатели приходили, запасшись деньгами, вооруженные бездонными сумками, товары с витрин перемещались в плетеные корзины, и до самого позднего вечера струи запахов указывали дома, которые ломились от снеди. Что же касается улиц, по которым проносили продовольствие, то асфальт на них был испорчен, он явно прогнулся и врезался в землю.

Просто не знаю, когда это улица настолько оживилась, что я налетела на человека, шедшего впереди меня, которого задержал человек, шедший впереди него, путь которому преградил человек, шедший перед ним и упершийся в широкую спину пожилой дамы, виноватой во всем. Все они повернули головы, и, так как за мной никого не было, я и оказалась главной обвиняемой.

— Не смотрите на меня так, — сказала я. — Я ни в чем не виновата.

— Зачем толкаешься? — сказал человек, шедший впереди меня. — Она толкается, — сообщил он человеку, шедшему перед ним, а тот — дальше.

— Ты что, с ума сошла? — завопила дама, из–за которой все случилось.

— Я ни в чем не виновата, — повторила я. — Вы рассуждаете нелогично. Зачем было останавливаться?

— Нахалка! — закричала она. — Не смей мне возражать! Соплячка!

— Послушайте, — сказала я тому, кто был впереди меня. — Зачем вы все так искажаете? Виновата дама, она остановилась. Если бы не это, я не могла бы наскочить на вас.

— Не дерзи, — сказал человек. — Вот она, современная молодежь. Все они невозможные нахалы.

— Тут никакой связи, — сказала я.

— Какая связь?

— Никакой связи.

— Ах так, — закричал кто–то из пострадавших, — значит, ты права, а мы все неправы?

— Пренебрегаешь общественным мнением? — грозно наступал на меня кто–то, чей голос был настолько безапелляционным, что последние два слова прозвучали как смертный приговор.

— Но я ни в чем не виновата, клянусь! — в отчаянии крикнула я и подумала, как бы сбежать. Однако тут кто–то ударился о мою спину, я пригнулась к земле и отступила в сторону, а вся эта цепочка людей рухнула, потому что полная дама ушла, а тип, толкнувший меня в спину, был жутко решительный.

Между тем толпа спрессовалась. Машины не могли въезжать на главную улицу, не только тротуары, но и мостовая были запружены пешеходами.

Я находилась справа и потому двигалась на юг. Толпа захватила меня, деваться было некуда, и я в этом кишении поползла по улице, одуряюще–медленно передвигая ноги.

Вначале я искала знакомые лица. Должен же был кто–нибудь из школы объявиться рядом со мной! Потом я стала искать интересные физиономии среди тех, кто двигался навстречу. Но кроме группы шагунистов [53] Ученики лицея им. Шагуны. Андрей Шагуна (1809–1873) — один из руководителей борьбы за национальное освобождение трансильванских румын. , окруженных со всех сторон толпою, я не увидела ничего интересного, да, может, и на них я не обратила бы внимания, не вырядись они в свои генеральские формы мужского лицея. Все остальные лица были серые и удивительно одинаковые, все разговаривали, но шум, который они производили, мне трудно описать. Я не могу сказать «издавали человеческие звуки», подобно тому как «овцы блеяли и коровы мычали» и так далее. А ведь люди заслуживают особого слова, они ведь тоже — что с этим поделаешь? — особый, единый вид. Во всяком случае, все различия, которые я примечала вначале: человек с большим носом, хорошенький ребенок, лейтенантская фуражка, клобук, — со временем стерлись, люди приобрели еще большее сходство, они были удивительно похожи, я сама не могла от этого уйти, я отдала в пользование этой гигантской многоножке сперва свои ноги, потом — мысли, думаю, я могла бы окончательно утратить свою личность, смешавшись с толпой в конце улицы, куда я попала непонятно как и где все на секунду оторопело, замерло. В отдалении, однако, стояли четыре оболтуса. Четыре оболтуса, вырвавшиеся из толпы, подпирали последний дом на улице, в уголках ртов у них торчали сигареты, и эти оболтусы сразу уставились на меня.