Сынзиана Поп - Серенада на трубе

— Аист, аист! — закричали они. — Иди сюда, Пинелла!

Конечно, это было про меня, и я должна быть им очень благодарна.

Я остановилась на первой аллее и посмотрела назад радуясь, что эти оболтусы сразу выделили меня из общей массы.

…Один из оболтусов улыбнулся, а меня как ударил кто–то кулаком под ребра.

— Откуда у тебя эта улыбка? — крикнула я. — Где ты украл ее, негодяй?

— Пинелла! — удивился оболтус и пустил мне дым прямо в нос. — Разве я не просил тебя? Подойди, дорогая, к нам!

— Откуда у тебя, негодяй, эта улыбка, где ты ее украл? — крикнула я.

Перебегая от человека к человеку, я внимательно вглядывалась в лица, но ни один из них не был сыном сасского пастора, а улыбка была его, и он подарил ее мне в ту зиму, когда мы гуляли по аллее кладбища на холме.

И я убежала оттуда, но эта улыбка напомнила мне об Ули, да, улыбка Белокурого Ули принадлежала мне, и нужно было продумать весь этот день со всеми его событиями, все надо было точно запечатлеть в памяти, потому что теперь я не была уже одинока в этом городе, о котором так долго мечтала. Нет. Ули прошел здесь по главной улице, а я его не заметила, но я вспомнила слова, сказанные тогда в дымке зимнего дня…

Я гуляла по дорожкам кладбища. С утра валил снег, к вечеру он прекратился, я шла по сугробам, стояла такая тишина, что я, кажется, могла бы заснуть на ходу. За мною вслед появились ученицы школы глухонемых, я видела, как они прогуливались в серых пелеринах в глубине кладбища среди берез. Надвигался туман. Он струился вуалью, и свет едва просачивался. И вдруг в конце тропинки возник не кто иной, как Белокурый Ули, он шел мне навстречу, засунув руки в карманы.

— Ну, что, — сказал он, — прогуливаешь?

— Нет, не прогуливаю, — ответила я, а в глубине кладбища снова появились глухонемые. Они шли очень медленно, облаченные в свои серые суконные пелерины.

— Не прогуливаю.

Я поглядела на него — он был очень белокурый, этот золотоволосый Ули, очень белокурый, и мы оба стояли, засунув руки в карманы. Потом я подумали — как он сюда попал?

— Ты шел за мной? — спросила я.

— Еще бы, конечно. Я видел в окно, как ты уходила.

— Ну и ладно. Дело твое.

Я пошла дальше, стало холодно, и я подняла воротник пальто. Когда через некоторое время я обернулась, Ули продолжал идти за мной.

— Ну, как я сзади?

— Мария Магдалина после битвы за Аустерлиц, — сказал он. — Ты подстрижена, как луковица, мадемуазель.

На мне была шапка военного образца с ушами, поднятыми наверх, я сняла ее и встряхнула головой.

— О, что за взрыв! — воскликнул он. — Пам–парам–рам-пам! У тебя волосы как огонь из пулемета «М-2».

— Такого нет, «М-2».

— Ну, «М-3» или «М-6», это неважно, нужно, чтобы у пулемета было название, иначе не пройдет сравнение, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Жаль. Давай немного погуляем, у меня промерзли берцовые кости.

— Ты это откуда вычитал? Думаешь, так ты интереснее?

— Э… — сказал он, и он был в эту минуту настоящим одиннадцатиклассником. Выше меня ростом, белокурый, чуб рассыпался по лбу и вискам, и очень худой, это мне особенно нравилось. Он не тренировался целыми днями, растягивая пружины, как эти идиоты из лицея, но был очень сильный. Тогда, в туннеле, я с трудом от него вырвалась, но, во всяком случае, я не собиралась с ним об этом говорить.

— Komm, du, wir sollen uns ein bißchen niedersetzen [54] Пойдем посидим немного (нем.). .

— Прямо на снег задом? Ты что, с ума сошел?

— Нет, — сказал он, — не на снег задом. — И принялся скидывать снег со скамейки, а потом мы оба сели.

Между тем ученицы школы глухонемых направились по нашей аллее, и я ждала, когда они пройдут — пара за парой — в серых пелеринах.

— Они как птицы, — сказала я.

— Не «как», — сказал Ули. — Они птицы. Вот и все. Я посмотрела на него, и он был очень белокурый на фоне дымчатых обоев тумана. Обоев, рисунок которых все время менялся.

— Мне очень тепло, когда я на тебя смотрю. Черт его знает, почему так? Как ты думаешь?

— Ты всегда говоришь, что тебе приходит в голову? — спросил Ули.

— Что я теперь говорю, приходит не в голову, а сюда, — сказала я и показала на пальто у пуговицы против желудка. И у меня на самом деле болел желудок, наверно, душа находится и там, а не только в груди.

— У тебя тоже душа в желудке? — спросила я.

— Нет, в затылке, — сказал он, взял мою руку и сунул ее за воротник пальто. — Чувствуешь?

Кожа под воротником была очень теплая, у него был горячий затылок, и я не отдернула руку, хотя мне было неудобно, мы сидели далеко.

— Ты рыжая луковица, — сказал он и заложил мне прядь волос за ухо. — Рыжая и жутко едкая луковица.

— Мы держим руки, как в сырбе, — сказала я, потому что его рука так и осталась у моего уха, и все это было очень похоже на позу в народном танце.

— Неважно, — сказал он.

— А что для тебя важно?

— Ничего не важно. Почему ты убежала тогда из туннеля? — спросил он.

— Послушай, Ульрих, — сказала я. — Не будь свиньей. И не смей говорить об этой штуке. И не вздумай больше хватать меня в туннеле.

— Имей в виду, я не ем людей, — сказал он и обвел мне пальцем ухо.

— Оставь меня в покое! — крикнула я. — Только и думаешь о глупостях! Нельзя поговорить с тобой по–человечески.

— Давай, — сказал он, — давай будем людьми. И спрятал голову в воротник до самого носа, так что виднелся один только чуб. У него было форменное пальто темно–синего цвета, а он был белокурый.

— Мне нравится, как ты одеваешься, — сказала я, — у твоего отца денег куры не клюют, если ты на мне женишься, получится настоящий мезальянс. Как у Мутер.

Я опять надела на голову военную шапку, мне стало холодно, и я собиралась закрыть уши, туман лип к моей коже.

— Посмотри, скоро мы совсем перестанем друг друга видеть. Эти девицы из школы глухонемых уже превратились в тени. Посмотри, как они скользят. Ты не уснул?

Он не ответил, и я тоже замолчала. Потом с неба натекло столько тумана, что мы сидели, как за занавесками. Только поблескивали его желтые волосы, а сам он казался неосязаемым, он почти исчез, и я видела одни лишь золотые нити волос, струящиеся в дыму. Потом он протянул руку и всунул ее в мой карман, рядом с моей рукой, но там не было тепло, и мы вынули руки и положили их на промерзшее дерево скамейки.

— Знаешь, Ули, у меня душа и в уголке рта, там тоже у меня болит.

Он повернулся ко мне и порывисто придвинулся; от него приятно пахло мылом, и сигаретой, и семейством, в котором мама гасит в детской перед сном свет. Он поднял руку и провел пальцами по моему рту и, дойдя до уголков, спросил:

— Здесь?

— Да.

Я хотела сказать равнодушно, но слезы сами собой потекли по щекам, а потом по руке Ули.

— Ты плачешь? — сказал он.

— Зачем мне плакать?